Настигнутые коммунизмом - [35]

— Неужто в моралисты решил записаться? — спросил Елисей, наблюдая, как Есипов выпивал, закусывал и, почти не прерываясь, говорил.

— Куда мне, — усмехнулся Есипов, — а вот что меня всегда потрясало в тебе — независимость. Полное отсутствие осторожности. При такой неосторожности легко лишиться независимости. Настучит кто, например, твоей жене… хлопот не оберешься.

— Твоя основная профессия, вижу, — заметил Елисей, — деформировала тебе мозги.

— Обижаешь, — надулся Есипов, но потом усмехнулся. — Да не собираюсь я тебя цеплять за жабры. Хотя видал я виды в этом духе.

— А давай предположим, что действительно неизвестный доброжелатель позвонил моей жене и доложил с подробностями. Как ты думаешь, что будет? — спросил Елисей.

Есипов воздел глаза к потолку и сморщил кислую физиономию.

— Да ничего не будет, — сказал Елисей. — Мало ли причин для женского гнева при нашей жизни. Станет одной больше. Она даже благодарна будет, потому что страхи женщины постоянные наконец обретут реальность. Будет кого винить, с кем бороться. Стану ей понятней.

— Да я пошутил, — умоляюще сказал Есипов. — Я тебе всем обязан, извини.

Он пьяно рассмеялся, его обвисшие щеки задергались.

— Я объяснил на собачьем уровне, — продолжил Елисей. — Чтоб понятней было. Для твоих жеребцов эта парилка — предел всего, мечта. Ради этого готовы на все. — Елисей вспомнил, как вел себя совсем недавно смертельно бледный и жалкий Есипов. — Да и ты недолго помнишь свои клятвы. Впрочем, не переживай. Ни минуты не сомневался, что разгуляешься на всю катушку, едва полегчает.

Есипов вздохнул и развел руками:

— Из любопытства подцепил тебя. Виноват, — его лицо посерело. — Может, от страха я сюда закатился. Сейчас полегчало, думаю, а вдруг завтра прижмет — и все?.. Это же ужас. — Он схватил рюмку и жадно выпил. — Никогда в жизни никому не скажу я. Верь мне!.. Ну, хочешь я о себе такое расскажу?..

— Зачем?

— Тебе, может, и ни к чему. Мне пригодится. Сейчас ведь для тебя кто я? Презираемый червь. Под каблук попаду — и не жалко. А как уязвлю тебя какой-нибудь пакостью, так хотя иногда вспомнишь меня. Ужаснешься, пожалеешь. Глядишь, и на меня капля благодати прольется. — Есипов захихикал, подергивая головой, глаза с набрякшими веками тяжело косили вниз на заставленный стол. С трудом двигая губами, он проговорил: — Господь наш молится за нас, муки за нас принял… Вот, и ты послушай.

Он медленно поднял рюмку, долго мусолил ее жирными губами, высасывая содержимое, затем натужно сопел, забывшись на минуту. Потом, словно что-то увидел, веки его дрогнули и поднялись. Он, казалось, смотрел на ему одному открывшуюся картину.

— Жил-был поэтик шустрый, — Есипов назвал имя, Елисею в ней послышалось что-то знакомое. — Да, когда это было. Еще при царе Горохе. Пьяница, конечно, скандалист. Но с гениальной шизинкой. Прибыл в столицу, втерся в их, поэтов, компашку — и попер. Вполне мог мэтром быть. Но слишком задирист был, меры не знал. А мера, — Есипов торжественно поднял указательный палец, — в советские времена — главное! Так мало ему… Он еще внучку одного тогдашнего члена ухитрился закадрить, нахал… А был я ему лучшим другом. — Есипов замолчал, будто прислушиваясь к тому, что бурлит в его утробе. Наконец глаза его ожили, двинулись и, наткнувшись на Елисея, остановились. — Так, будешь молиться, замолви и за меня словечко… Организовали нам путевочки на Селигер. Ах, какая чудная природа там. Появляется желание раствориться. Вот и растворились. Пили по черному. Пока однажды утречком… Солнышко едва взошло, туманец еще по воде, птички… Потащил я его на лодочке кататься. Разомлел он, стишки читает, а я гребу. Отплыли подальше. Я и тогда грузный был и, ну, совершенно нечаянно лодку опрокинул. Кричу ему: плыви к берегу. Он и поплыл, родимый, а я, значит, за лодочку уцепился. Тут, конечно, случайно спасатели на берегу оказались, специалисты. Бросились на весла, упираются, и он — саженками. С ним поравнялись, наверное, сказали ему, чтоб греб чаще и дышал глубже, да и ко мне махнули. Вытащили меня. Я спрашиваю: где дружок мой сердешный? Говорят: красиво плыл очень, не хотели мешать, на берегу, небось, сушится. Оглянулись: пустыня, ни на берегу, ни на водах. А по дну идти далеко было… Так потерял лучшего друга.

Есипов замолчал, глаза его не двигались, оживление в них исчезло, взгляд померк, веки тяжело прикрылись. Слышно было лишь натужное дыхание.

— В плохую погоду дышать тяжело, — неожиданно трезво сказал он. — В эти путчевые дни помирал совсем… А бугры наши дураки все-таки. Вот так. Хотел в мемуары записать жалкую историю. Да все некогда. А хорошо было бы напоследок шарахнуть. Хотя, кого сейчас удивишь. Да и тварь я мелкая. Если б крупная тварь рот раскрыла — вот подивились бы… Скажи, Елисеюшка, чего они таятся? Ведь все равно никто не пикнет. Как ты про жену сказал. Равнодушно отвернутся. Значит, зависят, потому и таятся, втихаря тащат.

— Да, любопытно, — сказал Елисей. — Ни одна скотина, у которой руки в крови, не заявит с трибуны, что на всех плевал, что грабил и будет грабить. Скорее начнет врать про благо народа, про врагов человечества.