Настигнутые коммунизмом - [41]

Они вплотную приблизились к помосту колеса.

— Я боюсь, — сказала Таня и схватила за руку Лешу, который хотел забраться на дощатый помост. Он замер.

Отсюда видно было, как в потоке жаркого воздуха с легким шорохом сонно покачиваются пустые кабинки, потом движение исчезло, наступила магическая вечность равновесия… Снова неуловимое движение, за ним уже явный полет в обратную сторону.

К ним долетели детские голоса. Из-за угла обшарпанного домика вышло несколько девчонок. В один миг они сбились с шага и бросились наперегонки к колесу. Со смехом, толкаясь, они взлетели на помост. Первые две вскочили в пустую кабинку, другие стали цепляться за медленно плывущие соседние кабинки.

Елисею почудилось, что легкость и счастье, которые переполняли юрких смешливых девчонок, коснулись и его — и он тоже вместе с ними, теряя вес, в головокружительном солнечном сиянии уплывает в голубое небо, и, может, навсегда растворяется там, как солнце, кудрявые бестелесные облака, птицы и смешливые пацанки.

Минут через пять, насладившись смехом, криками, жутким замиранием сердца в голубой высоте, девчонки медленно спустились вниз, выбежали на помост и, рассыпая торопливую скороговорку, унеслись дальше.

Леша решительно забрался в одну из кабинок, усадил рядом Таню и стал командовать Елисею, чтобы он вместе с ветром привел в движение колесо. Огромная тяжесть металла испарилась, и колесо плавно поплыло, вознося Лешу и его знакомую в небо. Елисей тоже присел на жесткое сидение, сильно нагретое солнцем. В полной тишине они плыли, подхваченные порывом ветра. Потом все замерло в невесомости. Леша поднял и расправил руки, Елисею почудилось, что Леша отрывается от кабинки и тихо парит над ними.

— Хо-у, — гортанно пропел Леша, — я взлетаю. Почувствуйте блаженство. Так душа ваша устремляется вверх. Солнечный ветер уносит ее. Хо-у-о-у, — снова запел он.

Обнимаемые воздухом они плыли вниз, все более ускоряясь, прошли над самым помостом, полетели дальше, медленно забираясь в гору. И снова волшебная вечность равновесия.

Запрокинув голову, Елисей смотрел в далекое небо, и ему казалось, что он уже плывет в бесконечной синеве и что именно в таком полете таится сокровенный смысл существования. А чтобы схватить его и понять, надо бесконечно длить плавное скольжение, и пусть замрут все звуки и стремления.

Как бы издалека доносились вскрики Леши, потом он выскочил из кабинки, напрягаясь, подталкивал медленное колесо, и Елисей с Таней снова взмыли по пологой дуге над землей, крутым зеленым обрывом, рекой, горизонтом.

— Хватит, ну?! — прокричал Леша, довольный произведенным впечатлением.

С головокружением, все еще переполненный ощущением потери веса, плохо чувствуя ноги и руки, Елисей вылез на помост. Подплыла кабинка с Таней, он подал ей руку, она оступилась и, падая, вскрикнула не испуганно, а по-птичьи беззаботно и счастливо, как бы ожидая продолжения полета. Елисей подхватил ее, окунулся в теплое и нежное тело, которое было таким же легким и ласковым, как летнее облако. Сзади весело засмеялся Леша, а Таня прикоснулась к его щеке губами. В ее лице не было той спокойной и скучной заданности, когда все известно наперед.

Сухая глинистая тропинка вертляво сбегала вниз к реке. Мелкие камешки выпрыгивали из-под ног и резво катились, застревая в траве по обочине, в прорезанных дождевыми ручьями морщинах. По пути Таня смеялась, вспоминая свой недавний страх, а, когда они спустились к речному лугу, уже с досадой заметила:

— Ну ты, Жуков, негодяй. За тобой глаз да глаз. В два счета охмуришь невинную девушку.

Она мельком взглянула на Елисея, словно нечто из ее слов предназначалось и для него, коротким движением высвободила пальцы из его руки.

— Вон туда пойдем, — уверенно указала она в сторону берега, где земля была укрыта мягким пухом розово-белой кашки с резной пеной нежных листьев. Таня решительно пошла вперед, и Елисей подумал, что внезапное опьянение воздухом и голубым небом безвозвратно исчезло. А Лешина затея, как и предполагалось, безнадежно провалилась…

Леши давно нет, тело его превратилось в горстку пепла. Его старшая дочь соединена с подонком Есиповым. И не надо никакого чуда, чтобы увидеть, как Есипов, брезгливо шевеля жирными алыми червями губ, говорит Леше разные подлости о его рукописи… Пространство сжимается, стены теснят и давят, и сердце обрывается и падает в узкое страшное пространство, где царит мрак, смерть. А меркнущее пятнышко света загораживает разбухшее уродливое лицо Есипова, которое пожирает, заглатывает остатки воздуха, тепла. Где же спасительное лицо широколицей, как солнце, монголки, ее проглядывающие сквозь морщины век вечные глаза? Нет… Только падение в колодец боли и душного беспамятства, откуда нет возврата.

Из далекой небесной выси, где постоянно текут безбрежные голубые реки, он упал на землю, как черный стриж, только что трепетавший острыми серпиками крыльев, серая пыль поглотила его, вытравив яркий блеск, разбавив угольную черноту мертвой серостью.

Дома Елисея ждал большой сюрприз. На кухне за столом, уставленном тарелками с разной снедью, сидел шурин Андрей. Не к добру Елисей видел его из троллейбуса митингующим у метро. Только его не хватало для разнообразия. Омут глубокой ночной тяжести, давящая усталость, а тут еще нервная скороговорка Андрея, его, словно отброшенная ветром назад, желто-серая волна волос, навыкате воспаленные горячечные глаза. И ко всему — терзаемая тысячью подозрений жена. Сначала она прильнула к Елисею у дверей, со страхом впитывая все чужие, ненавистные ей запахи, которыми пропитался он где-то там, где изволил быть без нее. По ее лицу пробегала рябь страха, злости на все, что могло отнять его. Но — слава темной холодной ночной сырости — она глубоко пропитала его осенней скукой и тленом листьев, уничтожила страшные оттенки чужой жизни, злых рук, волос. При Андрее она не решилась пытать его расспросами, но не утоленные подозрения терзали ее, пока она двигалась от плиты к столу, присаживаясь, пила жидкий чай, переспрашивала Андрея.