Настигнутые коммунизмом - [43]

Он вспомнил свою мать, давний сон, девушку, которую назвал Надеждой, потом Настю, в которой ощутил, теперь-то он понял, наивность и беззащитность Леши Жукова. Не мог он ее оттолкнуть. Ей тоже, как и ему, нужен был тот неуловимый и спасительный свет, который один способен был разогнать мертвый и холодный мрак, утолить жажду, которая преследует их всех. Елисей открыл глаза. Лариса уже спала, на потолке едва проступал отсвет слабых огней… Комната стала похожа на тесную каюту кораблика, который плывет в безмолвии ночи неизвестно куда. В этой каюте они, трое, дети. Плывут в привычной гипнотизирующей обыденности и банальности.

С кухни донесся равномерный, задиристый храп. Именно поэтому Елисей тащил матрас на кухню, так как был уже горький опыт. Первый урок храповой атаки Ларискиного родственника пришелся во времена, когда они ждали рождения Али.

Поздно ночью Андрей вломился в дверь с огромным рюкзаком. Пока Лариса обрадовано охала и ахала, Андрей сбивчиво объяснил, что он притащил свой архив, который никому нельзя показывать.

— Тут история свободной мысли, — снизив голос до шепота, проговорил он. — Разные перепечатки из правозащитников, мои стихи.

Он достал кипу листков, плотно утыканных машинописью. Елисею стало тоскливо при виде пожелтевшей бумаги, еле различимого текста, запаха пыли. На него всегда тоску наводили всякие архивы, папки, набухшие бумагами. Наверное, потому, что любой архив похож на кладбище, где погребены до скончания веков чьи-то мысли, страдания. В них трепет открытий, вдохновения превращается в серую бумажную труху. Но Андрей, напротив, весь дрожал от сдерживаемого возбуждения. Он с улыбкой перебирал листки, чему-то смеялся.

— Вот, хочешь? — воскликнул он. — Классик совлитературы. — И довольно хихикнув, зачитал: — Если враг не сдается, его уничтожают. Каково? Великий гуманист!

Когда Лариса отлучилась ненадолго, и они остались одни, Андрей прильнул к Елисею и зашептал жарко.

— Знаешь, не хочу при ней говорить, беспокоить… Я тут одному лишнее болтнул. Он, кажется, с гэбэ связан, боюсь настучит. Могут припереться с обыском. Вот, к вам на время притащил. До вас не доберутся.

Елисей рассмеялся, поскольку уловил в его глазах внезапное сомнение на свой счет.

— У нас, как в сейфе, — постарался успокоить он Андрея.

Но Ларису не удалось провести, и запомнилась Елисею давняя дикая ночь, как бесконечный ночной кошмар.

Уложили Андрея в соседней проходной комнате, отделенной тоненькой дверью. Он заснул моментально, и тут же зазвучало клокотание в горле Андрея. Бесконечно долго Елисей маялся в горячей постели, ему казалось, что нет никакого спасения, и история с рюкзаком бумаг начинала представляться ужасной и опасной. Он, наверное, ненадолго уснул, а когда посреди ночи снова очнулся от бредового сна, увидел, что Лариса сидит рядом на постели, положив ладони на живот.

— Что?.. — с тревогой спросил Елисей.

— Мне страшно, — прошептала она. — Зачем он притащил эти бумаги? Я боюсь за маленького, — она взяла его руку и положила себе на живот.

Под пальцами он ощутил горячее тело, туго наполненную плоть, и вся тревога за ребенка передалась ему. Лариса затихла, и еще назойливее зарокотал храп Андрея.

— О, Боже! Я не могу. Когда же это кончится? — чуть не плача сказала Лариса.

Елисею ничего не оставалось делать, как встать и идти к шурину. Пока тряс его, пришла мысль, отправить его спать на кухню. Андрей с трудом очухался и начал понимать что к чему. Потом стал извиняться, жаловаться на ужасный храп.

— От меня, понимаешь, из-за него жена ушла.

Он с обидой продолжал невнятно бубнить, и Елисею показалось, что о своем храпе он говорит, как о некоем живом зловредном существе.

— Это такая скотина, что я не делал. К бабкам-колдуньям ходил. Один дурак совет дал. Возьми, говорит, микрофон, усилитель, как захрапишь — усиленный звук тебя разбудит. Одну ночь я совсем не спал — из любопытства. На другую ночь заснул, а утром меня у двери все соседи встречали. Как дверь не сломали?!

— Надо было к наушникам подключить, — посоветовал Елисей.

— Где ж ты такой умный был?

Елисей закрыл дверь на кухню, но все еще слышно было его монотонное ворчание. Когда он вернулся к постели, то казалось, что Лариса заснула. Свернувшись, она тихо спала, натянув ночную рубашку на колени. Одеяло лежало рядом с ней. Во сне она поджимала озябшие ступни, пальцы ног вдруг подогнулись, как бы стараясь спрятаться от холода. Елисей укрыл ее одеялом, она расслабленно шевельнулась, облегченно вздохнула и затихла.

Ему вспомнилась ее любимая фраза: «когда же все это кончится». Собственно не то что любимая, просто эти слова часто вырывались у нее со всей возможной наивностью и непосредственностью. Сначала ее настигала досада и оторопь, потом она как бы встряхивалась, брови взлетали вверх и тут же вырывалось возмущенно: «Когда же это кончится?»

Утром за столом она вдруг с отвращением отбросила кусок хлеба с маслом, порывисто встала. По ее лицу пробежала судорога тошноты, она торопливо шагнула к раковине, вскинув руки к горлу. На полпути остановилась, застыла и так стояла, не двигаясь, с минуту. Наконец она повернула к нему измученное лицо и с укором сказала: «Когда же это кончится?» В ее голосе прозвучало все: подступающие неожиданно приступы рвоты, бесцеремонные движения в животе, налетающая порывом ветра боязнь родов и подозрение, что все вокруг втайне сговорились против нее: они не страдают, как она, им наплевать на ее мучения, они терпеливо и с радостью ждут исхода.