Наставники - [24]

В первые дни свободы все мы стали декламировать печальные стихи о прошлом наших народов, капитан Строгий аплодировал и говорил: «Точно!» Потом с помощью артистов, отчасти настоящих, мы попытались поставить пьесу «Освобождение Европы!», с многочисленными сценами убийств и поцелуев в губы, дедушка спрашивал-«Что, так оно и было?» Потом он сказал: «Только бы анархия в жизни не началась, потому что все тогда покатится!» Тетки сказали: «Но, папа, ведь это искусство которое всегда должно идти своим путем, пусть даже самым невероятным!» У бойцов Двадцать первой сербской мы одолжили автоматы русского производства для сцены взятия Берлина на тот момент еще не взятого. Я сказал: «Я бы сыграл Гитлера, но у меня нет усов!» Мама сказала «Сынок, ты слишком красив, чтобы играть эту скотину!» Скотину играл Мирослав, первый этаж, левый подъезд. Мирослав с помощью верхней губы зажал под носом расческу и стал орать как бешеный, все хлопали. Ему сказала: «Ты что-нибудь против нас говори, но только по-немецки!» Мирослав немецкого не знал, но напридумывал разные слова типа «шлауфенциммер», «шмерцгебит», «флайгеборген». В момент наивысшего напряжения гитлеровского языка, в действительности не существующего, артисты, игравшие русских освободителей, открыли огонь из позаимствованного оружия; патроны, в отличие от разыгрываемой сценки, были настоящие и абсолютно убийственные. Мирослав упал с улыбкой на губах, расческа тоже упала и сразу сломалась. Товарищ Строгий отнял взятые в долг автоматы, артисты принялись плакать. Строгий сказал: «Это не первый и не последний павший на ниве художественного строительства!» Что, как показала дальнейшая жизнь, было совершенно верно.

Наши златошвейки

Когда началась война, моя семья жила на третьем этаже старого здания, потом она так и осталась там существовать. В окрестностях, по соседству, обретались люди разных профессий – официанты, граверы, ремесленники вообще. Мой дядя пытался произвести перепись соседских профессий, но не смог и перешел к переписи своих успехов в любви; между тем люди продолжали заниматься своими делами, зачастую абсолютно ненужными. Дедушка спросил: «А где ж они деньги берут, чтобы мастерскую-то содержать?» Мама ответила: «Много ли надо девушке для того, чтобы сидеть у окна и вышивать узор под названием ажур-плиссе?» Дедушка спросил: «А что это такое?» Мама ответила: «Это название ручной работы французского происхождения, в настоящее время, на период войны, исчезнувшей!» Дядя добавил: «Это когда на рубашке вышивают монограмму, чтобы не украли!» Дедушка спросил: «А почему ж она исчезла?» Мама вздохнула: «Потому что это, как и многие другие работы по женскому платью в виде украшений, очень дорогая вещь! – и добавила: – Когда-то у меня на каждом платье было минимум по одному украшению, а сейчас ничего!» Дедушка сказал: «Хорошо еще не голая ходишь!»

В сорок третьем году вышивание как таковое, а также златошвейки и другие украшательницы дамских нарядов вроде как бы исчезли, растворились, однако в непосредственной близости от нас работала мадемуазель Бетти. Мадемуазель Бетти красила волосы в красный цвет, все это было изображено на вывеске – как имя, так и волосы. Дедушка спросил: «А чего это у них у всех иностранные имена, если это вранье?» Мама сказала: «Муж у нее был француз, пока не сбежал?» Дедушка удивлялся: «Как только хватает терпения вечно сидеть и ковырять иголкой!» Мама сказала: «Каково ей, бедняжке, приходится, знаю только я!» Потом она все же открыла тайну: «Однажды я была у нее, когда она встала и показала ногу, отрезанную трамваем!»

В сорок третьем году мало кто из соседских дам навещал мадемуазель Бетти для того, чтобы украсить платье вышивкой, но мадемуазель Бетти, несмотря ни на что время сидела и ковыряла иголкой, видимо, в силу трагического происшествия с ногой, ранее нам не известного Тетки сказали: «Мы можем исполнить небольшой гобелен с видом озера Блед, но с монограммой вряд ли справимся1» Дедушка сказал; «Хорошо хоть это понимаете!» До войны мадемуазель Бетти исполняла исключительно простые инициалы, в самом же начале войны появились немецкие унтер-офицеры, они требовали: «Ты нам сделать имья для жентшина!» – и это были совсем другие, трудные буквы. Потом, после поражения под Сталинградом, почти полностью прекратилось употребление немецких букв, дядя сказал: «Пора ей перейти на изготовление русских пятиконечных звезд!» Дедушка откомментировал: «Ага, чтоб ее на голову укоротили!» А отец добавил: «Так она и так снизу укорочена!» Дядя сказал: «Одноногие для этих самых дел, говорят, наилучшие бабы!» Мама сказала: «Боже спаси и помилуй!» Был сорок третий год, весьма странный, военный, в школе дали задание вылепить дом из пластилина под названием «Сельский дом», а также вышить свое имя на куске картона Дедушка сказал: «Эк они тебя в бабу превратить стараются!» Мама сказала: «У меня ниток нет тебе штаны зашить, а тут такие глупости!» Дядя сказал: «Я в детстве так прострочил палец машинкой, что еле-еле иголку из кости вытащил!» Отец сказал: «Русский пулеметчик строчит с крыши!» Последние слова были истинной правдой. Пулеметчик спустился по водосточной трубе и сказал: «Здравствуйте!» Мама на скорую руку принялась штопать ему рукав, прошитый немецкой пулей. Дядя сказал: «Вот сейчас мы Гитлеру жопу заштопаем!» Русский ответил: «Так точно!» К мадемуазель Бетти нагрянули люди, люди заявили: «Сейчас мы в бога, в душу и в жопу мать этой блядищи, которая немцам джемпера штопала!» То, чем грозили ее матери, проделали с самой мадемуазель Бетти. Потом они говорили: «Мы ж не знали, что у нее одна нога, а вообще-то она ничего!» Дядя сказал: «Ну, что я говорил!» Пришли в мастерскую и женщины, чтобы унести оттуда незаконченные монограммы, драгоценные нитки довоенного производства; нитки назывались английскими названиями и инициалами – например, «Е», «М», «С», это было непонятно, но очень дорого и годилось для того, чтобы утащить. Мадемуазель Бетти начала умирать вечером, утром уже сочувственно шептались: «Сколько их было, прямо пришпилили бедную!» Кто-то предположил: «А может, они ее просто пришили?» Дядя спросил: «Монограмму, случаем, не оставили?» Мама сказала: «Бедняжка, если б она знала только, что с ней приключится, так небось не сидела бы в уголке всю жизнь! – но, подумав, добавила: – А может, и сидела бы!»