Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса - [110]
На с. 251–253 русского издания авторы рассказывают читателю о событиях, произошедших на пароходе «Русь» во время перевоза Царских детей и прислуги под охраной в Екатеринбург. Вот этот фрагмент из русского издания:
«Когда багаж был перегружен на корабль, члены латышского отряда принялись расхаживать по палубе, „распевая песни и играя на аккордеоне“, вспоминала впоследствии Буксгевден[402]. С каждым часом солдаты становились все более шумными и пьяными; они палили из винтовок в воздух, бросали в реку за борт гранаты или развлекались тем, что расстреливали из пулемета дальние деревья на берегу[403]. Время от времени, как вспоминал Волков, „они принимались палить в птиц, но, сколько ни стреляли, попадали только в воздух“[404]. Беспокоясь о судьбе Алексея, Хохряков зашел к нему в каюту и сказал, чтобы Цесаревич не боялся[405]. Наконец, когда солнце висело совсем низко над горизонтом, над „Русью“ раздался мощный рев пароходного гудка. С пронзительным ревом судно медленно отчалило от причала Тобольска, оставляя позади себя широкую полосу белой пены, раздвигавшей темные воды реки, озаренные пламенем сибирского заката. Это было начало того, что Волков впоследствии назвал „дикой оргией“[406].
Родионов и его банда пьяных солдат переходили из каюты в каюту, выталкивая из них пассажиров, и вскоре все мужчины оказались собранными в нескольких каютах. Затем двери за ними с грохотом захлопнулись и послышались другие, еще более угрожающие звуки: в замочных скважинах заскрежетали ключи, и все двери были заперты снаружи. Буквально в считаные минуты солдатня добилась своего: все мужчины, как вспоминал впоследствии Гиббс, оказались запертыми в этих каютах „так, что они не могли более помешать злобным намерениям красных солдат“[407]. Группы пьяных солдат шатались по палубе. Нагорный не выдержал и подбежал к двери своей каюты, крича: „Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!“[408] Женщинам, как вспоминала Буксгевден, было приказано „оставлять на всю ночь открытыми двери в каюты. Поэтому никто не мог раздеться“[409]. Через открытые двери солдаты подглядывали[410] за Великими Княжнами, отказываясь, как узнал позднее Волков, „оставить их в покое“[411].
Беспорядки в ту ночь нарастали с каждым часом. Гиббс, будучи заперт в своей каюте, беспомощно слушал, как он впоследствии рассказывал своему сыну Георгию как пьяные охранники донимали Великих Княжон. „Это было просто отвратительно, что они вытворяли“, — вспоминал бывший учитель. „Ужасные вопли“ царевен, как признавался Гиббс, преследовали его „до конца его дней“[412].
Что же произошло в ту ночь на борту „Руси“, если эти события остались в сознании Гиббса, по словам его сына Георгия, „самым ужасным его воспоминанием“, даже „более кошмарным, чем известие о мученической гибели Царской Семьи“? Ключом к ответу на этот вопрос является рассказ Гиббса, упоминание о том „отвратительном“ происшествии с царевнами, неназванном преступлении, вызвавшем их „ужасные вопли“, которые бывший учитель не мог забыть „до конца его дней“. За далью времени немым свидетелем этой трагедии остается поблекшая фотография, сделанная на следующий день на борту парохода „Русь“. Этот снимок — едва слышный шепот страдания. Это — последняя фотография Ольги и ее брата, причем Цесаревич почти полностью скрыт тенью. Ольга сидит на фоне темных панелей красного дерева, которыми обшиты стены комнаты, большого зеркала, хрустального плафона, свешивающегося с белого потолка. Хотя уже конец мая и день выдался теплый, на царевне длинная темная юбка, белая блузка, застегнутая под самое горло, едва виднеющаяся под темным жакетом, и темная шляпа[413]. В руках она сжимает сумочку, голова обращена к окну, на лице печальное задумчивое выражение[414]. Ее взгляд — остановившийся, испуганный, тревожный — недвусмысленно выражает всю глубину ее отчаяния и безнадежности.
Великие Княжны почти наверняка подверглись насмешкам и издевательствам, а возможно, и испытали домогательства со стороны пьяных латышских охранников; как далеко зашли эти домогательства в тот вечер — судить, разумеется, невозможно. Этот кошмар, как писал Волков, продолжался всю ночь напролет, а замечание баронессы Буксгевден о том, что женщины не могли раздеться, свидетельствует о том, что эти домогательства носили сексуальный характер. Жильяр никак не упоминает о подобного рода инциденте, однако, по свидетельству Волкова и Гиббса, действия солдат были крайне вызывающими. Покров молчания, окутывающий трагические события той ночи, понять не трудно, если вспомнить беззащитное положение Великих Княжон, последовавшее вскоре убийство в Екатеринбурге, решимость всех мемуаристов, так или иначе связанных с Романовыми, изобразить их в качестве средоточия всех моральных достоинств и, разумеется, саму атмосферу времени. Люди, находившиеся на борту корабля, либо были лишены возможности (поскольку были заперты в каютах), либо не желали (из опасения погибнуть на месте от рук большевиков) вмешиваться. Как вспоминала та же Буксгевден, „мы были арестантами и должны были повиноваться“. Это вполне можно считать ключом к пониманию происшедшего в ту ночь: именно стыд и унижение из-за собственной неспособности прийти на помощь беззащитным Великим Княжнам могли стать теми „самыми ужасными воспоминаниями“
