Наставник и чудотворец - [28]
Монастырь так или иначе жил духовной жизнью. Власти начали терять терпение. Об этом говорят два небольших документа из Калужского госархива (фонд Губисполкома).
Вот первый: «НКВД. Калужский губотдел. Секретно. Заведующему Отделом управления Козельского уездисполкома. При сем препровождается копия циркуляра, где говорится, что монахи состоять в артели не могут, и секретарю предлагается не регистрировать таковых... Их дело скоро будет слушаться в суде, и надо принять меры к их выкуриванию из монастыря. 20.01.1923 г. (Подпись)».
Следующая бумага относится к весне 1923 года, когда арестован был старец Нектарий и вместе с ним многие еще находившиеся в обители монахи. В Оптиной остались пока только музей и библиотека, а также больница (как уездная). Вот эта бумага: «НКВД. Калужский губотдел. Совершенно секретно. Циркуляр по Козельскому уезду. В связи с ликвидацией монастырей вся монастырская рать расползлась и разползается по окрестным деревням и ведет контрреволюционную агитацию среди крестьян против Советской власти, каковая агитация начинает чувствовать под собой почву, а поэтому ГПУ предлагает немедленно, совместно с уездисполкомами, выслать из территории уездов всех монахов и монашек по месту их происхождения. О последующем представить списки на этот элемент, куда каждое лицо выслать. 16 апреля 1923 г. (Подпись)».
Отцу Нектарию было предложено властями отказаться от приема посетителей. Это была угроза ареста. Тогда явились ему в тонком сне все прежние оптинские старцы и сказали: «Если хочешь быть с нами, не отказывайся от духовных чад своих!» И он не отказался. Не изменил порядка своей жизни ни в чем.
В самом начале 1923 года, в январе, приехала опять в Оптину матушка Евгения Рымаренко. Как и в предыдущее посещение обители, она вела дневник. Это уже, можно сказать, почти последние оптинские страницы, тем и драгоценнее они для нас.
[20 января] «Приехала, слава Богу; просто не верится, что Господь опять привел меня в благословенную Оптину... Наконец я и в хибарке; два часа, сейчас должен выйти батюшка. Чувствую, что очень волнуюсь и даже боюсь попасть к батюшке — такой сумбур в голове и усталость! Но вот вышел келейник отец Севастиан и попросил всех отъезжающих; за ними пошли все, и я в том числе. Стала я в сенцах, в очереди; слышу, как батюшка в приемной читает молитву к путешествию, всех отъезжающих кропит святой водой, а потом идет и ко всем нам с кропилом и каждого тоже окропляет. Подошел ко мне, поднял кропило и так ласково-ласково: „Матушка, радость ты наша, что же ты к нам приехала? Мы очень, очень благодарны, и нам это будет полезно, но что же мы можем тебе дать?“ Покропил святой водой, обошел дальше всех, вернулся опять, подошел ко мне и потянул за руку; можно было остаться в приемной, но сделалось как-то страшно, да и чувствовалась усталость после дороги. В душе же было какое-то ликование — решила уйти со всеми остальными.
21 января. Сижу целый день. Батюшка на общем благословении очень ласков, иногда что-нибудь говорит, но не зовет. Наконец поздно вечером вдруг говорит: „А ты у нас ведь весь пост останешься, ведь правда?“ Ушла с тревогой. Как же так? Ведь батюшка знает, что я остаться не могу.
22 января. Опять провожу время в хибарке. Уже начало четвертого, сейчас всех отошлют в церковь на повечерие. Кто сегодня будет счастливцем, кто останется здесь с батюшкой? Вдруг слышу, отец Севастиан докладывает обо мне; ответа батюшкиного я не слышу, но входит отец Севастиан и зовет меня. С трепетом перехожу порог приемной. Батюшки нет довольно долго. Много было передумано за эти минуты. Все переживания, которые казались горькими, тяжелыми, вдруг стали совсем неважными; вся обстановка комнаты действовала умиротворяюще, в душе было благоговение и трепет. Батюшка вошел: „Ну что же, как у вас? Рассказывай“. Начинаю рассказывать. Батюшка перебивает и говорит, что я должна остаться на весь пост. Говорю, доказываю, рассказываю, с какими трудностями удалось уехать, а батюшка всё свое. Наконец говорит: „Ну, останешься первую неделю“. Потом вдруг говорит: „Но ведь ты с отцом Адрианом совсем к нам приедешь весной, то есть летом?“ Ничего не могу понять, опять те же слова!.. Просидела у батюшки до одиннадцати часов ночи. Были и шутки, но были и такие минуты, что трепет охватывал. В продолжение этого времени батюшка принял Лидию Васильевну (зав. музеем), меня же не захотел впустить [отпустить?]. И вот во время этих разных хозяйственных разговоров (тут и отец Петр приходил, другой келейник) у меня явилась мысль: „Как это батюшка должен уставать, как его внимание должно утомляться, как он может все время каждому отвечать на его вопросы!“ Лидия Васильевна просит разрешения батюшки что-нибудь почитать, а батюшка поворачивается ко мне и говорит: „Ты знаешь, я ведь к вечеру начинаю лениться и ничего уже не могу, больше дремлю“. Вот удивительно — батюшка уловил мою мысль! Лидия Васильевна ушла, пришла Анюта, батюшка засадил ее вязать, а я читала ему письма, которые он мне давал. Прочла письмо одной дамы, которая спрашивает, что же ей делать, что у них все церкви „живые“? Я спросила, что делать, если у нас дома все церкви будут „живыми“. — „А ты приезжай с батюшкой к нам“. Начинаю спрашивать объяснений. — „Пусть прихода не бросает, а только, если ему предложат оставить, все вместе приезжайте, я здесь устрою“. Кончился наш вечер угощением меня и Анюты чаем с конфетами. Я ушла, как всегда от батюшки, унося мир и покой. Батюшка велел приходить к нему каждый день, но не верится, что он сможет принимать каждый день.
