Насмешка любви - [7]

Дивились бабы, стоймя стояли, молчали – словно обухом по голове тюкнутые. И будто бы осуждая: «Чтобы вот так!!! Да еще прилюдно?!!», всё-таки по доброму завидовали: «Слепой-то он – слепой, да дело своё славно как знаёт!»

А Лизка не унималась, верещала и верещала, вертясь под солдатиком:

– Ой, бабоньки, да что ж это такоё происходит?! Спасите, помогите! Ах, ты – такой-сякой нехороший, что же это со мной делаешь – девицею непорочной!?. Говоришь, слепым-слепой, а сам лучше, чем зрячий.

Тело её волновалось, а глаза смеялись, лучились от удовольствия и, пожалуй, ещё – от счастья, что так повезло с мужиком.…

Первой пришла в себя Василиса:

– И чё ж это тако деется, девочки? Сучка она непотребная! Стыд-то какой!!! Окстись! Как же так-то с убогим солдатиком, да к тому же ещё и слепым, как с чуркой безмозглым обращаться? – всполошилась она, словно квочка, похлопывая себя по бедрам. – Сучка, она и есть сучка. Ни стыда, ни совести. Мерзопакостница, да и только.

– И то – правда. Раз так не можется, то можно же было сделать это втихаря, а не выставлять себя напоказ, – вторила ей Анна, заведовавшая продуктовым ларьком на разъезде.

– Это как же? Как ты, что ли? – съязвила молодая, да как говорится – из ранних, дежурная по разъезду Ксюша, присланная по разнарядке из центра. – Знам, знам про того шоферюгу из райПО, что по ночам в твой «огород» шастат. Смотри, как бы не надорвался, грядки твои пропалывая, а то жене ничего не достанется – подражая местному говору, – прикалывалась молодуха.

– Тебе-то что? Завидуешь, что самой не достаётся? – отпарировала Анна, – тоже мне нравственица объявилась!

– Вот ещё?..

– Ах, молодца! Окольцевала парня. Только надолго ли? – выдала свой комментарий молчавшая до того всё время кладовщица Полина. – Не то что мы, бобаньки.

В общем, высказались все кому не лень. Лишь Мотя ни с кем не вступила в перепалку, а только подняла свою здоровенную ручищу и прикрикнула:

– Хватит собачиться, бабы, цыц!

И когда все успокоились, подошла к тесно обнявшейся парочке, смиренно сидевшей на скамье в уголке для беременных, и спросила:

– Ну, и что ты за спектакль здесь сотворила, Лизовета? И как нам теперь понимать это? И что прикажешь делать, га?! Объясни-ка нам – тупым провинциалкам – как-нибудь попроще.

– А что объяснять? – вскинулась, обернувшись, красная то ли от стыда, то ли от прилившего возбуждения, Лизка. – И объяснять нечего: мой он! Мой! Всю жизнь ждала!

– Брешешь! Знаем мы тебя, шлёндра ты непутевая. Поматросишь да бросишь парня служивого, – крикнула во весь голос Танька – самогонщица, прозванная подругами за её показную скромность Тихоней.

– Много ты понимаешь, курицына дочка! – Взъярилась Лизка. – Не дождёшься! Ишь – прицелилась уже. Во!– скрутила она кукиш. – Накося выкуси!.. Не отдам!

И заплакала, и запричитала:

– И за что вы на меня так окрысились, девочки? Пошто так собачитесь, бабы придурашные, будто бы я у вас последний кусок хлеба отнимаю, да ещё при моём-то парне. Мой он! Мой! Долгожданный. Недолюбленный, недокоханный. Эх, вы!.. Чё ж не радуетесь счастью нашему?

– С чего это?– выкрикнула кладовщица Полина.

– А я что? Я что – прокажённая, что ли? – вновь вскинулась Лизка. – Я! Я! – захлёбывалась она, – я разве не имею права на свое маленькое простое женское счастье? А насчёт стыда – извиняйте, если что не так. Так уж получилось.

И засмеялась:

– Карта на карту легла!

– Всё! Шабаш, бабы! Не для мужских ушей этот разговор, – вступилась за Лизку Мотя. – Шабаш, я сказала!

От её гневного оклика все сразу смолкли.

А Лизка, обернувшись к слепому солдату и крепко прижав его к своей груди, громко – так, чтобы слышали все, спросила:

– Ну что, служивый, такой-сякой нехороший, возьмёшь меня в жёны?

– Поживём – увидим, – помолчав, уклончиво ответил тот.

– Ну вот, девочки, товарки мои ненаглядные, будем считать, что обручение молодых состоялась. Милый сказал: «Поживем и увидим», а я уж, будьте уверены, постараюсь!!! Так что будьте свидетелями и милости просим вас всем кагалом своим к нам на свадьбу! – объявила Лизка.

– Да ты-то хоть знаешь, как зовут его, солдата этого? – крикнула, прячась за спинами подруг, конопатая Верка – путевая обходчица, прозванная Рыжиком за свою огненную шевелюру.

– А как же – Андреем!

– Ну и шельма, эта Лизка, ишь, как всё продумала, всё предусмотрела, – шепнула на ухо Моте Василиса.

– Да, не нам чета. И повернула-то как, будто мы все виноватые – всё просчитала, – откликнулась та. – Одним словом, бухгалтер, а не девка. Ишь, как «дебит» с «кредитом» свела. Всё – по уму: взрослые мужики наперечёт – никого у их баб не отшибёшь. А молодежь? Молодым молодые нужны, как подрастут – не наши они с тобой, Василисушка!

Мотя помолчала с минутку, глядя на Лизку, взявшуюся за постирушку слепого, затем продолжила:

– А тут свой, гляди, молодой. Хоть слепой, да сноровистый в мужском деле. И теперь уже – пришпиленный. Прости меня, Господи, за глаза мои завидущие. А нам, дорогая моя подруженька, что ещё остаётся в этом захолустье – ни театра, ни цирка, ни концерта и ни мужика добротного! Ни бабьей весны и ни бабьего лета! В общем – ни черта тебе тут, только одно – работа да огород. Слава Богу, здоровьем Господь нас с тобой не обидел. Факт?!