Насмешка любви - [5]

Так что абсолютно непонятно было, как сюда он попал, в этакую глухомань, и откуда взялся, этот горемыка, и к тому же ещё, видимо, один – без семьи и близких ему людей, где и здоровому-то человеку в одиночку выжить непросто?

И почему, собственно, не в мужской, урочный, помывочный день он пришёл в баню?

На все эти вопросы вряд ли у кого из местных были ответы, разве что на последний из них: ну пришёл и пришёл – что тут гадать.

И был он, этот горемыка, такой уж больно жалкий да занехаенный, что сердобольная банщица Василиса призадумалась, сразу не сообразив, что ответить ему по существу, кроме как: мол… дескать, куда тебе там. Там ведь женщины!

– Ну и что? – ответил ей слепой. – Что меня стыдиться, я ведь ничего не вижу. Пристроишь где-нибудь в уголочке, а я срам свой полотенцем прикрою. Мне и простирнуть кое-что надо. Я быстро. Я сам всё умею – не затрудню и не обеспокою.

– А ты, чей-то будешь? – смекнула наконец Василиса задать вполне естественный в этой ситуации вопрос.

– Мои погибли – в сорок первом, в Подмосковье, – ответил горемыка. – А здесь – родня по матери: Сорокины. Знаешь?! Не могу же я к ним немытым явиться.

– Эх! Милый! Сорокиных твоих уж год, поди, как нет. Война закончилась, они и снялись – уехали, не знаю куда. Сказывали, в хлебные края. А пятистенок их стоит, да никто в нём не живёт.

Повисшая пауза, видимо, и решила дело.

– Ладно, пойду с бабами поговорю. Быть может, и согласятся. – Сказала Василиса и заковыляла внутрь пакгауза, в котором и была оборудована сама баня.

Войдя в моечный зал, сплошь обитый осиновой вагонкой, Василиса на минутку присела на табурет, стоявший у двери, собираясь с духом и не зная как сообщить подругам о просьбе незваного гостя.

В зале, что называется, стоял дым, а точнее – пар, коромыслом. Таинство действа было в самом разгаре. Именно то таинство, которого не видел во всех подробностях во веки веков ни один мужчина. И оно, это самое таинство, судя по всему, должно было затянуться надолго.

Это ж какая женщина, откажет себе в ублажении своего собственного тела!? Здесь каждый дюйм его – каждый пальчик, каждый ноготок, не говоря уже об интимных деталях, достойны особого поклонения и заботы.

А тут их, румяных да пышнотелых бабёнок, добрый десяток!

Молодые и не очень, но все – как говорится, кровь с молоком – здоровые, сочные до невозможности и, как будто бы на подбор, ладно скроенные девицы. А на лёгком пару, тем более – глаз не отведёшь.

Так уж повелось, что именно баня на селе была и остаётся единственным средством, способным без каких-то там косметических салонов, тем более самых новомодных и супернавороченых, о которых в описываемое мною время никто и малейшего понятия не имел, чтобы привести женщине себя в порядок; да ещё с превеликим удовольствием и не потерять при этом собственного достоинства, дарованного ей во времена нашей прародительницы Евы или, если хотите, Лилит.

Первой Василису заметила Мотя, она же – Матрёна, прозванная Кувалдочкой – за недюжинную для женщины силу, которой она ловко распоряжалась, перебрасывая многопудовые противовесы на железнодорожной стрелке, чтобы пропустить или принять очередной то ли пассажирский, то ли товарный состав, или же перевести их на запасный путь. На этом посту она в своё время сменила своего мужа, ушедшего на войну, и не дождавшись его после Победы, там и осталась, будто бы прикипела к его месту и его памяти.

– Ну, чё ты там застряла, – окликнула она Василису, – скидывай портки да присоединяйся к нам, время-то не резиновое, его не наверстаешь. Али тебе дома делать нечего?

Делать дома Василисе было что, и задерживаться после работы надолго ей было не с руки. Но как быть с солдатиком – не откажешь же ему в его просьбе?

– Мотя, подь сюда. Дело есть, – поманила стрелочницу к себе Василиса, и когда та подошла, поведала ей о сложившейся ситуации. Та призадумалась и по праву старшинства: как-никак в родстве с начальством состоит – её двоюродный племянник был начальником ПЧ, то бишь путевой части, вынесла свой вердикт:

– Слепой, говоришь. Ну и что? Зови. Не сглазит ведь. Впрочем, погоди. – И, повернувшись к бабам, громогласно провозгласила на весь зал. – Девоньки, тут к нам мужик на помывку просится! Как быть? Может, примем?

Что тут поднялось! Содом и Гоморра: и визг, и смех, шутки и прибаутки, и вопросы наперебой, главные из которых: «А он молод?» и «Хорош ли собой?».

Но всех сразу охладил Мотин ответ:

– Молодой-то, он молодой. И не косой. И не кривой. Да не про вас фрукт. Василиса говорит, сиротка он – солдатик. Да к тому же – слепой.

– Как, совсем слепой? – спросил кто-то.

– Совсем, совсем. Так что радоваться вам, бабоньки, нечему да и смотреть там не на что.

Все разом и поутихли.

– Ну, что тут рассуждать, раз такие наши дела, то пусть моется, – раздался чей-то голос. – Веди. Не сглазит – и то хорошо.

Василиса под пристальными взглядами уважаемого женского собрания провела солдатика, который, по сути, годился ей в сыновья, в уголок для беременных. Там для удобства моющихся справа от мраморной в крошку скамьи был обустроен душ, а слева на полке два крана – с горячей и холодной водой, и шайкой для мытья, в которую наливалась эта вода. А ещё под ногами были уложены резиновые коврики, чтобы не дай бог та, что на сносях, не поскользнулась.