Насмешка любви - [2]

«Но исповедоваться всё же надо. Что я – нехристь какой-то там?!»

В отношении «мальца» он явно загнул. И не такой уж он был «несмышлёныш» в свои двадцать два года, когда его призвали в армию.

В первые дни после прохождения курса молодого бойца служить его направили в полковую школу. Но, вопреки ожиданиям, не стали готовить в сержанты, а назначили каптенармусом – на ефрейторскую должность, что поначалу, естественно, уязвляло бывшего Гончего пса, с пренебрежением взиравшего с высоты почти двухметрового роста на «недомерков» – сослуживцев своих, имевших собственное мнение, которое не соответствовало его, Гопса, взглядам на жизнь. Однако вскоре, осознав преимущества своего положения, он добавил к укоренившемуся пренебрежению к окружающим внешнюю снисходительность: в караул, на построения и строевые смотры, на утренние и вечерние поверки он не ходил. На всякого рода работы – тоже, в том числе и неуставные, то бишь – принудительные и, как правило, изнурительные. Одет был всегда во всё новенькое, как говорят – с иголочки, даже сапоги носил не кирзовые, а хромовые, и, благодаря своему подчёркнутому и предупредительному отношению к офицерам школы, одним из первых получил знак «Отличник Советской Армии». А затем, укоренившись в авторитете у власть имущих, как незаменимый, стал брать мзду – за утерянный поясной ремень или подсумок, за замену прожжённой гимнастерки, за новенькую шинель на время отпуска, за утраченный боекомплект и ещё многое за что. Во время очередного увольнения в город он завёл сберегательную книжку на предъявителя, так что к концу своего блистательного трёхлетнего служения Отечеству вместе с сержантскими погонами и благодарственным письмом на родину он имел на карманные расходы ещё и солидную денежную сумму.

Это был бесценный опыт, который в дальнейшем на гражданке он дополнял и совершенствовал от одного места работы к другому, от должности к должности, шагая, как ему казалось, по ступеням лестницы, ведущей вверх – так вот во второй раз и превратился в «Гопса» – Гоп-стопа, или уличного обдиралу.

Когда же в полковой школе спохватились, подсчитав потери, а вместе с ними и убытки, то, поразмыслив о последствиях, решили что поезд, образно говоря, давно уже ушёл, и возбуждать уголовное дело было бы неразумно. На том и покончили – не без помощи вышестоящих, тех, кому так же угождали и льстили скромные каптенармусы.

«Я же не виноват, Господи, что люди так преступно беспечны и так порочны. Это всё враки – дескать, мы братья. У каждого – свой выводок. И каждый в первую очередь должен заботиться о нём и о себе тоже. И не играет роли, пуста ли та территория, на которую позарился, или нет. Ведь твой Адам с Евой да и Авель с Каином заселяли незанятые места, не правда ли? Так что же Ты хочешь от меня? Мне только и остается, что, расталкивая локтями толпу, отвоевывать для себя хоть какое-то жизненное пространство. Ты же не казнишь волка за то, что он, забравшись на ферму к крестьянину, зарежет пару баранов, чтобы накормить своих голодных щенков. И потом это не я, а Ты, Господи, установил принцип естественного отбора. А ведь у меня тоже дети, жена, и мать с тёщей, и отец с тестем. Да и сам я – малоимущий…»

Врал он самозабвенно, втайне надеясь, что враньё – это не только преимущество, но и действие, подвластное исключительно ведомству Сатаны, если он есть, понятно, а тому только и дай повод подставить подножку или напакостить Всевышнему – своему единокровному братцу, и надеялся, что Тот, который выходит из пламени, не оставит на произвол судьбы того, кто положил на его жертвенник свою судьбу.

Тесть его вместе с тёщей, как только упал и разбился оземь железный занавес, моментально «слиняли» на Запад – в Америку и имели там весьма доходный бизнес, который наш «малоимущий» и надеялся со временем присвоить. Отец же его – кавалер двух орденов Славы, боевой истребитель танков, вышедший в запас в звании полковника, и мать – тоже кавалер, но только ордена Отечественной войны – бывший военврач, давно уже жили вдалеке от сына и, имея усадьбу и солидный пенсион, были обласканы властью и, в общем-то, не испытывали особых материальных трудностей. Так что ни в какой особой заботе, кроме сыновьего внимания, они не нуждались.

Мягкое пятнышко света, которое ещё недавно теплилось в окне, погасло. Серенький прямоугольник сразу же превратился в чёрный, как у Малевича – не осталось даже следа от решётки. От стен, пола и потолка медленно и неотступно расползлась повсюду промозглая сырость. На возрождённой недавно колокольне городского православного собора несколько раз пробил колокол. Немного погодя, через глазок массивной двери камеры внутрь неё заглянул надзиратель и, увидев краем глаза на полу у параши распластанное тело новенького заключённого, ухмыльнулся. Такая картинка для него была не в новинку.

– Что за люди?! – воскликнул в сердцах человек, лежащий у параши.

На ближайших койках, которые по-прежнему, как в стародавние времена, назывались здесь почему-то нарами, зашевелились.

«Что за люди, Господи?! – повторил он про себя, думая о своём. – Ну как можно назвать людьми тех, кто не заботится о сохранности своего имущества. Да люди ли они, а не призраки – в телесном облике? Только то и делают, что провоцируют на неугодный Тебе поступок. И ведь добиваются своего, чёрт бы их побрал. Неужели Ты, Великий Сеятель, Господи, не умеешь отличить семена от плевел?!»