Наследство - [17]

А может, и хорошо, что не сложилась у него жизнь? Далёкая, как догадка, возникла эта радость и надежда, слабая надежда на будущее.

Секунду спустя она даже ужаснулась этой мысли – чёрт знает о чём она думает, разве воротишь молодость, давно ушедшее… Бред какой-то.

За стеной слышался громкий голос Егора, опять, наверное, он в чём-то убеждал Боброва, Лариса потихоньку прошла в спальню, легла в постель. Усталости не чувствовалось, хоть прожила она тревожный, полный раздумий день.

Глава третья

Озяб Иванович перебирал бумаги на столе, рвал пожелтевшие листы. Увидев Боброва, взгромоздил на лоб очки в стальной почерневшей оправе, заулыбался. Напоминал этот сухой, москлявый, с жёсткими усиками над посиневшими губами человек в очках, чёрных нарукавниках, бухгалтера из какого-то забытого кино. Озяб Иванович был великий аккуратист, и эти чёрные нарукавники – как доказательство его аккуратности и старческой скопидомности. Агрономом в «Восходе» он проработал лет тридцать, был и в опале, и в славе, имел несколько орденов, но опала его, казалось, не угнетала, не сутулила (был он худощав и строен), слава не рождала амбиций, и он оставался скромным и тихим, «себе на уме» человеком.

Евгений Иванович вспомнил свою первую встречу со старым агрономом, и даже сейчас стыдно стало. Было Боброву тогда лет десять, и решили они со Степаном Плаховым полакомиться арбузами с колхозного огорода.

Бахчи располагались за селом, на большом молоканском поместье. Мать рассказывала Женьке, что ещё до революции обосновались на высоком выгоне за рекой невесть откуда появившиеся молокане. В церковь они не ходили, жили своей верой, запрещавшей им справлять церковные обряды, чем вызывали раздражение крестьян и преследование властей. Молокане были до упорства трудолюбивыми, на выгоне за одно лето срубили три деревянных дома, сараи, соорудили ригу, а через год построили на запруде мельницу-водянку. Летом почти всё время проводили в поле. Они купили у сельского попа пять десятин земли (мать, рассказывая, в этом месте смеялась – поп при продаже «забыл», что они молокане, лишь бы солидный куш не упустить), а осенью трудились на мельнице. Скрипели тяжёлые телеги на узком деревянном мосту, ехали со всей округи помольщики.

Так и жили, в трудах и заботах, эти люди до коллективизации, жили тихо, степенно, но добрались сельские власти и до них, признали кулаками и отправили на Соловки, а потом разобрали дома – надо было в райцентре строить здание райисполкома. Мельницу передали сельпо, но от недогляда вспыхнула она среди осенней ночи яркими языками пламени и сгорела за полчаса.

После войны Озяб Иванович придумал распахать под бахчу молоканский выгон. И надо сказать, расчёт оказался точным. На унавоженной, долгие годы залежной земле арбузы родились размером с большой котёл, в котором варили кашу-сливуху мужики на покосе, а дыни отливали золотом, точно палый кленовый лист. В конце августа на огороде появлялись огромные вороха арбузов, дынь, штабеля ящиков с ярко-красными помидорами.

Не было в селе места, куда бы так сильно, точно магнитом, притягивало деревенскую мелкоту. И не только голодуха толкала ребятню на воровство – помидоров хватало и на собственных огородах, да и арбузы люди научились выращивать. У пацанов считалось особым шиком среди ясного дня, под неусыпным оком четырёх мужиков, приглашённых на лето с Полтавы сторожить бахчу: утащить тяжеловесный арбуз или дыню, в зарослях рядом с огородом устроить праздничный стол со щедрыми яствами.

В тот же день Женька поспорил со Степаном, что он не один, а несколько арбузов стащит с огорода незаметно. Спор этот произошёл уже в кустах перед бахчой, откуда они готовили свою «атаку».

Стёпка шмыгал носом – была у него такая противная привычка, гундел:

– Нет, Женька. Ничего не выйдет.

– А я говорю – выйдет, – горячился Женька.

– Говорю – не выйдет, значит, не выйдет. – Стёпка вскочил, начал поддёргивать штаны. Пришлось схватить его за штанину, потянуть с силой, иначе всю обедню испортит дурак. Сторожа заметят и могут даже собак спустить, а псы у них – не дай Бог, волкодавы. Стёпка, не ожидавший от друга такого подвоха, повалился на бок, противно взвизгнул, точно поросёнок, схваченный за хвост, сверканул перед глазами грязными, потрескавшимися пятками. Может быть, и вспыхнула бы между друзьями драка (не раз бывало подобное), но громкий лай заволновавшихся собак заставил Стёпку умолкнуть, прижаться к земле. Он только тихонько постанывал, потирая содранный бок.

Женьке стало жалко друга – как-никак поступил вероломно. Он подполз к Стёпке, рукавом смахнул кровь с лица – видимо, о сушняк поцарапался тот, сказал тихо:

– Ты лежи здесь, а я тебя сейчас арбузом накормлю.

Стёпка хотел вскочить, но собаки не унимались, и страх приковал его к земле (а в понятии Женьки Степан всегда был большим трусом), он только сопел и твердил:

– Не, не выйдет ничего.

Женька не стал дожидаться, пока собаки затихнут, осторожно раздвинул и, согнувшись, в два прыжка преодолел полосу между зарослями и огородами, а потом растянувшись на арбузной ботве, надолго замер. Тишина, воцарившаяся над притомлённой августовской жарой округой, видимо, успокоила собак, они умолкли, и Женька пополз по участку, путаясь в ботве.