Еще два дня шли мы до русского села. Там было село богатое, Александровское называлось, — строились после революции. Село очень большое и рядом река протекала, Талас… Подошли мы уже ночью. Девчонки обе поснули: одна за спиной, другая — впереди, на руках.
У самой ноги подсекаются. А еще идти километра два, до мельницы. И там на другой берег перебираться. Шумит река Талас — страшно…»
На этом записи обрывались.
Не довела их мать до дней посветлее. Не успела. Да и сколько их было, светлых-то дней. Ну, может, перед самой войной — год-полтора. А потом навалилась война, послевоенные тяжелые годы, а дальше болезни и старость…
«Что же это такое? — думал Артамонов. — Что она оставила-то ему? Завещание?.. Да, именно завещание. Духовное… А что завещала?.. А жизнь свою и завещала, муки свои, подвижничество свое — опять же ради жизни. Его жизни. И веру завещала. Она верующая была. Не в бога верила, а в то, что жить надо. Необходимо. И что впереди будет лучше. Не может не быть: ведь за что-то хлещется человек. Она так и говорила: «Не зря же хлещемся.» И хлесталась. До последнего часа… Оладий всем напекла, — вспомнил он рассказ брата. — Накормила. И — с ног…»
Всю себя отдала другим, всю свою жизнь — словно в землю высеяла. И ни разу не остановилась, не оглянулась: не пора ли там собрать что-нибудь? для себя-то самой?
Значит, теперь им, детям ее, надо честно сеять — каждому свою полоску. Только так, наверное, и можно вернуть долг матери.
Что посеешь — то пожнут…
Артамонов закрыл тетрадь. «…Шумит река Талас…»
