Наследство от Данаи - [31]

— И наконец, в-третьих, — с довольным видом, что его мысли разделяют слушатели, говорил Павел Дмитриевич. — Ну, нагадят здесь невежды, у которых вместо головы на плечах — мешок с ворованными деньгами, покажут себя, натешатся властью над поруганной природой, наносятся, выдирая из матушки-земли то, чем она смогла разродиться, и тю-тю — поехали урожай продавать да наше богатство на чужих курортах тренькать. А степь начинает лечить себя, зализывать раны. Кто это видит? Кого это интересует? Караул, спасите! — ибо никто и никого. А мы здесь бессильно соболезнуем и все. Нам помочь ей — дудки! Руки связаны. Не мы хозяева, рылом не вышли. Такие адские времена настали. Говорят, бедность не порок, а большая подлость. Вот мы и есть подлые перед своей землей, так как помочь ей не можем, не имеем права. В конце концов, не способны помочь и себе, так как мы — дети степи — гибнем вместе с нею. Уроды, мордующие степь, это хорошо понимают. Итак, они не просто воры, они — каины-братоубийцы. Так вот, спрашиваю, когда поведут этих миллионеров на крови и ученых-мошенников на Страшный суд за издевательство над живой природой, то кто пойдет свидетелем? Мы, степные жители. Поэтому я и не хочу размышлять по-ученому. Не те теперь пришли научные работники, не ту науку пропагандируют. А главное, не тем они нынче занимаются и не тем служат.

5

Итак, степь, как я ее себе представляю, это вот что. Возьмем, например, зиму. Травы, толоки, холмы, поля, луки — все спит, отдыхает. С ними вместе отдыхают и люди.

Вот лежит дядька на диване: книг начитался — на год вперед, телепередач насмотрелся — до отвращения, отоспался, бока отдавил. Сердитый от скуки, а сало под кожей растет и нарастает, свербит ему и щекочет, чешется.

 А тут еще жена с варениками затеялась: тесто — липкое и ползучее, везде мука рассыпана — шага не ступить; начинка к вареникам — пахнет аж голова кругом идет, дровца акациевые потрескивают в камине — душа дрожит и млеет и вот-вот растает.

«Да что это я расклеился?» — думает дядька. Хватает кирзовые сапоги, фуфайчину, кое-как цепляет на голову малахай, хорошо, когда еще буркнет жене: «Пойду, проветрюсь», а то и молча выскакивает на улицу. И айда в чисто поле!

Дышит не легкими, а всем телом, хватает морозный воздух, как спасение, будто утоляет там, внутри себя, какую-то непонятную жажду. Идет! — разгребает неуклюжей походкой чистенький снег, лежащий ровно, нетронутый, беззащитный. Голова кружится от первозданности. Свой след на земле — вот он. Смотри — глубокие следы от сапог свидетельствуют: я живу! Я существую, я — есть!!!

И прется вперед, не зная, куда и зачем.

А степи ни конца, ни края не видно. Куда ни кинь глазом — прозрачно-белое марево развернулось, красота такая, что дух перехватывает, ни о чем больше думать не хочется. Этот утленький горизонт, которого, кстати, почему-то не видно, уже никем не воспринимается, как край или граница. Отбегает он от дядьки пугливым козленком и, гляди, прячется за шаткими занавесами снега. Знает дядька, что если бы за ним и видно было что-то, то снова лишь степь — ровную, как стол, свободную, раскованную.

Дядьке и горе не беда, теперь ему сделалось тепло, уютно посреди простора колыбельного, как в раю. Только ветерок повеет да повеет иногда, поднимая из-под ног облачко снежной пыли. А то еще, случается, завьюжит, закрутится спиралью и поднимет вверх столбик серебристой рыхлой суспензии, потом бросит на землю поверх лоснящейся глади снегов колючие кристаллики мороза.

А здесь и ночь не замедлила, исподволь опускает на людей, на свет божий черную простыню, непрозрачную и холодную. «Мантия мрака» — бьет дядьке в голову фраза из какого-то стихотворения, так как степняк — он же лирик, он поэзию уважает, знает ее, только стыдится сознаться в этом.

Если хотите, я тоже могу стихи читать хоть и несколько часов подряд. Знаю их множество.

Только сейчас нас беспокоит этот дядька, что загулялся в степи, загостевался и забыл, что надо всему меру знать и возвращаться домой. Несется, будто гоголевская «птица-тройка», угомона не знает. Уже так разогрелся, что лоб покрылся испариной. А ему еще больше хочется движения: отчаянного, решительного, вопреки стихии. Мышцы — горят силой, жилы — аж скрипят и растягиваются, освобождаясь от неподвижности и остатков покоя.

Гульк! — ударит дядьке в глаз темнище, сплошная, без огонька, без сияния небесного. Да ведь ночь уже! Людоньки, где вы? Ого-го-го! — кричит гуляка. Думает: «Поиграю силой, сейчас как гаркну, так и снег с деревьев облетит». Ого-го-го!! — кричит еще сильнее. А снег не облетает, так как деревьев нигде не видно — чистое поле вокруг, безлюдное и безогненное. Вот тебе и проветрился.

Остановится дядька, крутит головой туда-сюда, туда-сюда, вращается на все четыре стороны, а там — мрак беспросветный. Где-то на горизонте начинают зажигаться звезды. Так кто теперь по ним умеет читать? Отстали мы от предков своих, одичали. Вот уже и Большую Медведицу хорошо видно, а где Полярная звезда — не найти. Ага, соображает отчаянная голова, надо соединить прямой линией крайние звезды ковша Большой Медведицы, продолжить их вверх и там, возле Малой Медведицы... Нет, не вспомнит, запутался.