— В озере его могилка…
— Как — в озере? Разве их не достали?
— Кого достали, а его нет.
— Как же так?
— А немцы после бомбы бросали в озеро. Кто знает зачем. Ну троих и не нашли. Помнишь Алешку Грача и Сеньку Поплыванова? Они вместе со Степаном Захаровичем там остались.
«Бросали, чтобы следы замести, — подумал Дмитрий, — сволочи».
Потом мать шепотом, наклонясь близко к сыну, сообщила, как великую тайну:
— Жду и боюсь… Знаешь, Митюша… приду на берег и жду, и боюсь: должен же он выйти, а? Или нет?
Дмитрий отшатнулся.
В тот день он надолго ушел из дому. Его видели у озера на гранитных валунах. Видели в лесу, ополовиненном за войну. Он не слышал, как по деревне бегали ребятишки и кричали: «Куриный царь приехал! С палкой ходит!..» В детстве каждую весну он выводил в своем домашнем инкубаторе — на печке — цыплят, и желтые комочки к осени вырастали в крикливых петухов и курочек.
Домой вернулся под вечер, спросил, не сохранились ли отцовские инструменты. Топор, пила, долото нашлись, и он смастерил из старых досок два скворечника. Глядя, как сын прикреплял их к черемухе, мать качала головой: «Все такой же, Митюша…» Он понял ее. Конечно, острословы не преминут посмеяться, и, как бы упреждая их, он сказал:
— Ничего, мама! Если уж отстояли жизнь, то пусть она будет полная: с пением скворца. Пусть!
Мать спохватилась:
— Ладно, Митюша, ладно… Разве я что говорю?
Вечером над черемухами уже пели скворцы.
1
Платья не годились. Она примеряла и то вишневое, и белое в горошек (еще довоенное), и бордовое, и даже голубое, которое когда-то любила, но все отбросила. В них она казалась себе не той, какая есть. Как верно заметил Кедров! Что-то легкомысленное придавала ей эта одежда. Оставалось неизменное — гимнастерка и юбка. Надела. Привычно затянула ремень, разыскала сапоги, смахнула щеткой пыль. Повернулась перед зеркалом, даже прищелкнула каблуками, взмахнула руку к берету, осталась довольна: все как надо! Нет на свете разумнее военной одежды.
Областной отдел здравоохранения занимал дом в глубине квартала за маленьким сквером. Зелень берез скрадывала его, и только неширокая аллея открывала портик, фронтон, две белые колонны по бокам входа. Надя никогда бы не подумала, что колонны эти деревянные, если бы, миновав аллею, не увидела их так близко: все в мелких продольных щелях, колонны были обшиты узкими досками. «А вроде настоящие», — отметила она и шагнула в прохладную тень холла. Поднялась на второй этаж.
В приемной заведующего сидело несколько человек. Надя прошла к секретарю, старой седой женщине, спросила о докторе Цепкове. Секретарь оглядела ее поверх очков и с сочувствием в голосе сообщила, что доктор в обкоме, скоро будет, и просила присесть. Но Надя прошла к окну и стала смотреть на сквер, на светлую зелень берез, чуть подвинувшую на солнце. Сейчас должно решиться ее будущее. Оставляет ли она за собой право выбора? Нет, ей не хотелось выбирать, не хотелось бы устраиваться на работу. Самое лучшее, если ее назначат, пошлют туда, где она больше всего нужна. Как было в прошлый раз.
В прошлый роз… Она тогда вернулась в Новоград после лечения в госпитале: на Брянском фронте летом сорок второго она была ранена — осколок застрял в ключице. Цепков взял ее к себе в госпиталь. «Нам очень нужен хирург», — сказал он. Надя согласилась, но заявила, что хотела бы остаться военной. «Все будет как надо», — пообещал он. Да, в госпитале было все как надо. Она оставалась в армии, надеясь, что еще пригодится для фронта. Сначала делала операции, не требующие больших усилий. Еще до ухода на новое место Цепков назначил ее начальником хирургического отделения. Теперь все это уже прошлое: госпиталь закрылся.
Доктор Цепков ей нравился. Это был плотный, высокого роста мужчина, поразительно подвижный для своей комплекции и возраста. Никто не знал в госпитале, когда он спал, и спал ли. Казалось, что он всегда бодрствует. Никто не думал, что у него семья, дети, наверно, кто-то был на фронте, может быть, погиб, а он носит похоронки в нагрудном кармане защитного кителя, носит именно в том кармане, над которым, будто впаянная, блестела эмалью Красная Звезда. Почти все, кто с ним общался, за глаза, да и в глаза, называли его доктором Цепковым, подчас забывая о его имени и отчестве. Надя и сейчас не помнила, как его зовут. До его прихода она старалась вспомнить. И когда он открыл дверь в приемную, она так и не вспомнила, и это обострило ее волнение. Крупное лицо Цепкова с густыми бровями было хмурым и озабоченным. Глаза его быстро обежали сидящих в приемной, натолкнулись на нее, задержались. Он поднял руку к лицу, провел по нему ладонью, и, когда рука скользнула вниз, к ремню, Надя увидела, как он улыбается. Прежнее выражение, казалось, было стерто одним прикосновением ладони.
Он поздоровался со всеми и направился к Наде.
— Здравствуй, майор Надежда! — сказал он раскатисто.
— Здравствуйте, доктор Цепков! — в тон ответила она, тая в голосе взволнованность. — Вот опять пришла к вам.
— Знаю, все знаю, — пророкотал он басом, беря ее под локоть. — Вспоминал. Пойдемте, коллега!