Наследники Кремля - [74]

Однажды, вернувшись из Парабели, я не застала Якова Михайловича, он был у Вани Чугурина. В комнате находился один Андрей. Он спокойно сидел посреди комнаты. Вернее, стоял: в самом центре комнаты между двух табуреток был укреплен большой валенок Якова Михайловича, а из него торчала голова Андрея, таращившего на меня глазенки. По спокойствию сына было ясно, что ему не впервой сидеть в отцовском валенке.

Через несколько минут явился Яков Михайлович. Я попыталась внушить ему, что валенок не вполне подходящее место для ребенка, но он с таким жаром принялся меня уверять, что оставляет Андрея в валенке не больше десяти-пятнадцати минут и сидеть ему там очень удобно, что я махнула рукой.

Из Костыревой Яков Михайлович почти никуда не отлучался, даже в Парабель. Жил он с виду тихо, наслаждался семейным счастьем и, казалось, полностью примирился со своей участью, окончательно отказавшись от мысли о побеге.

Стражники, приставленные к Якову Михайловичу, первое время заходили к нам по два-три раза в день, но, заставая Свердлова всегда на месте, в возне с сыном или хлопотах по хозяйству, постепенно успокоились.

— Ничего, — говорили они, — теперь не побежит. От жены-то да от малого никуда не денется!

Но видимость была обманчива.

Чем дольше мы были в разлуке, тем больше росла у Якова Михайловича тоска по семье, по ребятам. 27 октября 1914 года он писал мне: «Карточки деток предо мной на столе… Нет, положительно необходимо видеть своих деток, свою любимую жинку… Родная! Нет момента, когда из памяти исчезали бы ваши дорогие образы… Так тепло и радостно сознание своей близости с милыми, дорогими сердцу… Да, грубым насилием, варварством является отрывание близких друг от друга. Будем верить, что подобному варварству придет конец».

Нечего и говорить, что не менее тягостно было и мне. Однако до весны 1915 года, пока не кончился срок моей ссылки, о поездке к Якову Михайловичу нечего было и думать. Но чем ближе был конец срока, тем больше я об этом задумывалась, тем настойчивее ставил этот вопрос Яков Михайлович. Все дело упиралось в средства.

В феврале 1915 года Яков Михайлович писал: «Уже самая совместная жизнь всей семьей такое благо, такое огромное за, что должно сильно перетягивать чашу весов в эту сторону. И вообще все соображения за, кроме вопроса о средствах к существованию». Яков Михайлович жил тогда еще в Селиванихе, но он твердо решил добиваться перевода в Монастырское, где мне легче было бы найти работу и он сам мог иметь хоть какой-нибудь заработок.

В поисках заработка для меня Яков Михайлович списался с товарищами в Красноярске, и те обещали похлопотать у красноярской администрации о предоставлении мне какой-нибудь работы в Монастырском. Так решался материальный вопрос. Впрочем, я бы все равно выехала, если бы он даже никак не решился…

Сборы наши были недолги, и, хотя путешествовать с двумя маленькими ребятами было непросто, в конце концов мы добрались до Красноярска. Здесь нас тепло встретили ссыльные большевики, товарищи Якова Михайловича. Был среди них кое-кто из тех, кого и я хорошо знала: наш екатеринбуржец Сергей Черепанов, другие.

От товарищей я узнала, что Якову Михайловичу уже удалось перевестись в Монастырское. Они помогли мне сесть на пароход, и в середине мая 1915 года я с ребятами двинулась вниз по Енисею, к Монастырскому.

Своеобразное детство было у наших ребятишек! Андрею едва исполнилось четыре года, а он уже побывал у отца в томской тюрьме, посидел с матерью в петербургской, около полугода отбыл с отцом и матерью в нарымской ссылке, два года в тобольской и вот теперь ехал уже в третью — туруханскую ссылку. Во вторую ссылку ехала и двухлетняя Веру шка.

Чем ближе было Монастырское, тем больше я волновалась. Ведь свыше двух лет прошло с той злосчастной февральской ночи, когда я в последний раз видела Якова Михайловича, слышала его голос. Маленький Андрей уже совершенно забыл отца, а Верушка — та вообще никогда его не видела.

Прошли сутки… Еще сутки — и вот на высоком берегу вдали возникла белая колокольня, а рядом — церковь с пятью маленькими куполами. Вправо от церкви, в глубину и влево, вдоль по берегу, виднелись домишки. Монастырское!..

Пологий у самой реки берег Енисея саженей через десять-пятнадцать переходил в крутой, почти отвесный обрыв, над которым и было расположено Монастырское. За селом тянулась бескрайняя, дикая тайга. На берегу, под обрывом, виднелись разбросанные тут и там одинокие лодки да кучи бревен. Ярко светило солнце, как бы вознаграждая жителей дальнего севера за долгую, темную полярную ночь.

Вдруг от берега отделилась небольшая лодка и понеслась нам навстречу. Одинокий гребец отчаянно работал веслами. Вот он все ближе, ближе, еще взмах весел, еще — и я узнаю Якова Михайловича…

Жизнь наша в Монастырском сложилась много лучше, чем мы ожидали. Мне вскоре после приезда удалось устроиться заведующей местной метеорологической станцией. Станция была маленькая, весь штат состоял из меня одной, жалованье было небольшое, но зато при станции был домик, где мы всей семьей и разместились. В мои обязанности входило регулярно замерять и записывать изменения температуры воды в Енисее и воздуха, силу и направление ветра, величину осадков. Яков Михайлович помогал мне в этой несложной работе, не отнимавшей много времени.