Наследники Кремля - [69]

Я уговариваю ее: «Ну ничего, как-нибудь уж дойдешь». Так мы и прошли эти последние восемь верст: она ложилась у дороги и думала, что больше идти не может, а потом снова вставала и шла.

Переехали на лодке Медведицу, и вот мы уже дома.

Бабушка нас пожалела: «Как вы устали! Посидите тут, а я есть соберу».

Отец вошел в дом — был он в светлой рубашке, в старых, залатанных штанах, должно быть, собрался работать — и спрашивает нас, устали мы или нет.

Как сказать, что устали!

Мы обе ответили, что не устали нисколько, а он говорит: «Ну, раз не устали — пошли молотить».

Бабушка ему: «Что ты, Михайло? Они же с дороги».

Но мы уже шли на гумно, к стоявшей там небольшой молотилке.

Отец подавал в машину снопы, а мы подтаскивали их и отгребали половину.

Поработали часа полтора, и, правда, оказалось, что силы у нас еще есть в запасе — только чуть ноги болели. А утром встали здоровые, легкие.

Теперь я сама внучку жалею, так, что и устать ей не даю. А уж если теперь мы, не дай Бог, устанем, считаем, что, значит, работу нужно бросать немедленно. На самом же деле нужно уметь работать через усталость: усталость можно, оказывается, преодолеть. Ведь труд недаром зовут трудом. Если бояться, что может быть трудно, ни в каком деле ничего не достигнешь.

Сам в прошлом рабочий, не умевший делать что-нибудь плохо, больше всего в людях отец ценил трудолюбие, умение работать и старался нас приучить к труду.

Да, он очень ценил в людях трудовое умение. Сказывалось это и в крупном и в малом.

С Катей, женой брата Семена, впервые он встретился в Верхней Троице, в те же первые советские годы.

Встретил ее, как и всех людей он встречал, дружелюбно, но посмотрел на нее с хитринкой и попросил:

— А ну-ка, матушка, пришей-ка мне пуговицу к тужурке. — И добавил, уже не скрываясь: — Посмотрим, какую жену Семен себе выбрал.

Отец носил в ту пору кожаную тужурку и такую же кепку. В дороге, и правда пуговицы, у него отлетели. «Матушке» не было и двадцати, но за дело она взялась со сноровкой, хотя наперстка в доме не нашлось и шить было трудно.

Работой ее отец остался доволен: проверка заключалась, оказывается, в том, что пуговицы нужно было не просто пришить, а так, чтобы они держались «на ножках», чтобы было покрепче.

Отец сказал тогда брату:

— Ну, Семен, хозяйка будет у тебя неплохая.

А новой невестке достал за работу орешки из кармана той же тужурки.

Все это — и проверка, и награждение — было, конечно, шуткой, но где-то на дне этого эпизода кроется то, что для отца было существенным.

Вспоминаю в связи с этим еще один случай: произошел он тогда же и тоже в Троице.

Как-то отец приехал в деревню не поездом, а на машине. Машин было в ту пору мало. Лошадь, везущая воз, с которой повстречалась машина, испугалась, чуть не встала на дыбы, еще мгновение — и произошла бы беда.

Молодая женщина, которая правила лошадью, каким-то чудом сумела ее удержать и заставила ее себе подчиниться.

Отец остановил машину и вышел навстречу женщине: «Ну и молодчина же ты!».

Женщина ему ответила резко: «Ездите тут, городские, без толку, делать вам нечего, а лошади наши непривычные к вашим машинам».

Она была из другой деревни и не знала в лицо отца.

Он пообещал ей: «Лошади ваши к машинам привыкнут. — И снова сказал: — «А ты молодец».

Потом он рассказывал дома об этой встрече, хвалил женщину за сноровку.

Теперь, когда я думаю об этой черте отца, я понимаю ее как основу его нравственных представлений: ведь тот, кто умеет трудиться, кто стал мастером в своем деле, может прожить честную жизнь, может сохранить человеческое достоинство и независимость. Все остальные нравственные качества — следствие этого первого, самого необходимого.

Больше он нас воспитывал тем, какой сам был, какой уклад сложился в нашей семье.

С детства отец привык к нужде, и оттого бережливость, умение ограничить свои потребности вошли в его плоть и кровь.

Став Председателем ВЦИКа, «президентом», как называли его за границей, он сумел и в этом остаться самим собой.

Но если раньше он был бережлив от нужды, оттого, что чувствовал ответственность перед семьей, то теперь он был скромен в быту от нежелания извлекать личные выгоды из своего положения и еще потому, что хотел, чтоб мы, его дети, выросли не барчуками.

Не было, чтобы он позволил себе что-то оставить в тарелке. Да и все мы были приучены к этому.

Крестьянское отношение к хлебу, к пище так и сохранилось в нем на всю жизнь.

Между прочим, лично себя в еде он ограничивал. Умение это он воспитал в себе, должно быть, тоже в годы нужды, а после придерживался этого сознательно, не хотел себя распускать, терять рабочую форму, ни разу не позволил себе располнеть, всегда был подтянутым.

Одевался он аккуратно, даже дома к столу выходил в костюме.

Но одевался при этом скромно, любил носить старые вещи, к которым привык, на новые переходил с трудом. Помню, как уже во время войны, когда костюм, в котором отец ходил на приемы, пообносился, мы ему посоветовали сшить новый. Он отказался.

— Не об этом сейчас думать. Вот немножко еще поживем, тогда будем костюмы шить.

По мере того, как Валя, Шура и Лида кончали свои институты, они возвращались из Ленинграда домой. Когда мы все получили образование, мы снова стали жить одной большой семьей.