Наследники Кремля - [5]

Но тщетно… Через 15 лет дело царевича Алексея вызвало Петра на повторение того же педагогического эксперимента и с не менее предосудительным личным участием самого Петра в этом страшном деле. Он не стеснялся давать пинки корчащимся после колесования жертвам, упрекая их в черной измене, выслушивая от них предсмертные проклятия и получая публичные плевки от тех, кто уже не мог говорить.

Ничего нет удивительного, что в Москве пошли толки о ненормальной кровожадности Петра. Москва забыла про Грозного, но она помнила «Тишайшего», который раз «огрешился»: «сомлев» от испуга, ударил челобитчика жезлом так, что тот Богу душу отдал, но «Тишайший» после этого не хотел пищи принимать, не выходил из комнаты, молился и плакал; сын же его «совсем обасурманился, — говорили на Москве, — в среду и пятницу мясо есть — ожидовел и без того жить не может, чтоб в который день крови не пить…» — «Видишь ли, — говорили в другом углу, — роды их… ныне пошли неистовые, и мы… за такого Государя Богу за здравие не молим…» В Преображенском приказе раздавались не единичные признания, что у Государя «на нитке голова держится… для того, что московских четырех полков стрельцов переказнил…» — «И остальных, чаю, людей всех изведет», — добавляли другие.

«Государь с молодых лет бараны рубил, и ныне руку ту натвердил над стрельцами, — говорили женщины. — Которого дня государь и князь Федор Юр. Ромодановский крови изопьют, того дня в те часы они веселы, а которого дня не изопьют, и того дня и хлеб не естся.» Даже весть о смерти Петра ассоциировалась с его мрачными казнями. — «Вот стоит Глебова кола, — самому ему заперло! — злорадствовал инок одного из московских монастырей, намекая на страшную казнь Глебова (через посаженье на кол). — И чтоб его телу сквозь землю провалиться. Сам пропал, да и все пропадут», — поминал инок уходящего в лучший мир Петра Великого.

Еще более необычными казались москвичам веселые потехи Петра, обращавшие в конце концов сановитых и родовитых бояр в предмет народного посмешища, да еще на глазах у иноземцев. Так, в дневнике датского посланника Юста Юла записано 5 февраля 1710 года: «Царь катался по Немецкой слободе. Он велел привязать друг к другу 50 с лишком саней и в передния запречь десять лошадей. Сам он сел в передния, в остальных разместились важнейшие русские сановники. Забавно было видеть, — замечает иностранец, — как на поворотах, огибая угловые дома, сани раскатывались, опрокидывались и роняли седоков. Едва успеют подобрать упавших, как у следующего поворота опять вывалятся человек 10–12, а то и больше».

Иностранцу было «забавно видеть» это зрелище; злорадствовали, может быть, некоторые «терситы» из москвичей, но каково-то было степенным москвичам, привыкшим видеть бояр Государя окруженными ореолом важности, горделивой позы и общественного преклонения. Мы уже не говорим о самих сановниках, в среде которых были не одни «Алексашки да Лефортки», пирожники и иноземные мастера, но и родовитые князья и бояре, предки которых даже Грозному не позволяли «наносить поруху роду своему».

Впрочем, Петр «посягал» не на один ореол своих сановников: все искони святое в глазах москвича обращалось Петром в площадное посмешище.

Иван Голиков, собиравший по свежим следам и на основании документов рассказы о шутовских затеях Петра, описывает одно из злейших публичных издевательств Петра над чувствами москвичей, связанными с их церковными переживаниями.

Мы не говорим о скабрезных и кощунственных деяниях «всепьянейшего и сумасброднейшего собора», этой злейшей пародии на обряды католической и молитвословия православной церкви.

Они совершались среди избранного общества, при накрепко закрытых дверях, редко выливаясь на улицу Москвы в виде шутовской процессии, и могли считаться даже своеобразным торжеством православия над осмеянным папежством. Но Петр решил подвергнуть публичному позорищу и память об упраздняемом патриаршестве.

Еще при жизни патриарха учитель Петра дьяк Зотов носил кличку «патриарха Кокуйского». В сане князь-папы и «всепьянейшего патриарха» выступал он в шутовских процессиях в одежде патриарха и даже рассылал москвичам свои послания, пародировавшие не только послания патриархов, но и известные молитвы.

Этот же Зотов играл роль высмеиваемого патриарха в целом ряде комических выступлений, на изобретение которых Петр был неистощим. Зотов в патриарших одеждах садился на ряженую ослом лошадь, а Петр «держал стремя его коня, по примеру некоторых царей Российских, при восседании патриарха на коня в назначенные дни» (в известной процессии, изображающей «шествие Христа в Иерусалим на осляти») (Голиков). К этой же цели публичного осмеяния патриарха в глазах москвичей клонилась справленная в Москве грандиозная свадьба всешутейшего патриарха.

Целый год готовился Петр к этому шутовскому позорищу. Делал не раз смотр шутовским костюмам, распределял места участников в церемониальном шествии, сочинял пригласительный текст. Участниками этого торжества были все сколько-нибудь соприкасавшиеся с Петром лица, начиная от императрицы и наследника и кончая последним денщиком. Приглашались и другие лица по «позывной грамоте», полной саркастических загадочных определений, направленных против тех, кого хотелось высмеять Петру. Читать эту «позывную грамоту» возложено было на отборных заик, которым предписывалось «позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, тово, кто фамилиею своею гораздо старее черта».