— Обожаю музыку! Вы позволите? — сказал Пётр Иванович, приподнимаясь с своего места.
— Пожалуйста, пожалуйста! — поспешила ответить княгиня.
Гарушин тихими шагами вышел в гостиную и, незамеченный никем, прислонился к притолоке балконной двери.
Вера внимательно глядела на ноты; она щурилась и покачивала в такт головой. Маров увлекался: он широко водил смычком, и на приподнятом плоском лице его покоилось торжественное, почти вдохновенное выражение. В углу, за трельяжем, Листович и Аня тихо беседовали о чем-то.
Пётр Иванович почти не слышал музыки; он смотрел в лицо княжны, и взгляд его серых глаз вспыхивал недобрым, хищным огоньком. Всё в этом доме волновало и задевало его до муки. Ни одного взгляда, ни одного оттенка голоса хозяев не пропускал он незамеченными, и тогда, как лицо его вежливо и почтительно улыбалось, в глубине его впечатлительной души поднималась непримиримая ненависть и жажда скорой и жестокой мести. Он ненавидел всё и хотел мстить за всё: величавая красота княгини и её самоуверенная любезность вызывали в нем злобу ещё сильнее, чем нескрываемое беспокойство князя и резкий тон княжны.
«Презирают меня на все лады, — промелькнуло в его голове и тут же он сделал быструю оценку себе и своей силе в глазах этих гордых, но уже бессильных по отношению к нему людей. — Презирают! И всё-таки вот у меня где… в кулаке, — злорадно тешил он себя, глядя на лицо княжны. — Эта из умных. Теперь, говорят, много таких. Жениха не найдут, красотой Бог обделил — сейчас в умные идут. Презрения этого в ней больше всех, но сладим мы с ней быстро».
С необъяснимым наслаждением отыскивал он в бледном лице девушки гордые, властные черты её отца. Словно готовясь к сражению, он силился одним взглядом определить все трудности и препятствия, с которыми поневоле ему придётся считаться.
«А этот здесь что? Этот добрый сосед? — перевёл он свой взгляд на Листовича. — Девица из бедных родственниц в него влюблена, это ясно. Но для княжны, кажется, не опасен: очень уж сладко улыбается и губы сердечком. По умному такие не годятся. А тот? Как его? Вадим, Вадим… Скверная рожа и в кармане шиш. Слыхал я что-то про него: артист, никем не оценённый и не признанный».
И он опять стал глядеть на княжну. Неясная тревога, почти разочарование болезненно задели его: он почти не узнал девушку. Под впечатлением музыки Вера побледнела ещё больше, крупные пухлые губы покраснели и распухли, как у плачущего ребёнка, а на лбу собрались морщинки. Такой, как теперь, она уже не была взрослой девушкой из умных, гордым врагом; она казалась девочкой, ребёнком… и ребёнком больным, огорчённым и беспомощным.
Пьеса кончилась.
— Я слушал с восторгом! Я упивался! — громко сказал Гарушин и подошёл к исполнителям. — Музыка моя страсть и, надо сказать, я понимаю в ней кое-что. Исполнение было прекрасно. Позвольте поблагодарить вас.
Он изогнулся с явным намерением поцеловать руку княжны Вера быстро спрятала руки за спину, и её глаза блеснули насмешкой.
— Благодарите Вадима Петровича, — смеясь, сказала она, — я только аккомпанировала ему.
— О, помилуйте! — воскликнул Маров, протягивая Гарушину обе руки.
Пётр Иванович взял протянутые ему руки и долго крепко тряс их без слов.
— Скверная рожа и не то шельма, не то дурак, — думал он, сохраняя на своём лице благодарное, умилённое выражение.
— Купаться пойдёшь? — спрашивал Дима, стоя перед братом с полотенцем через плечо. — Пойдёшь, что ли, Андрюша?
Молодой князь полулежал на террасе в большом кожаном кресле и щурился от яркого света. Его прекрасные, тёмные глаза искрились под солнечными лучами и красивое лицо лениво улыбалось.
— Ну, пойдёшь, что ли? Говори же, Андрюша!
— Вот пристал! — добродушно буркнул князь Андрей и закрыл глаза.
— Ну, какой! — огорчённо продолжал мальчик. — Так пойдёмте с вами, Вадим Петрович. Вы хорошо плаваете? С вами мама меня пустит на тот берег.
Вадим Петрович сидел в тенистом углу и читал газету.
— Совсем не плаваю, мой милый, — живо ответил он. — И со мной мама не пустит.
— Ну, Андрюша! — плаксиво протянул мальчик и стал теребить брата за рукав.
— Вот пристал! — всё тем же добродушным тоном повторил князь и принял ещё более удобную и покойную позу.
— А зачем вчера флигель мыли и ты ключ себе взял? — задорно спросил Дима.
Андрей быстро поднял голову.
— А ты почём знаешь?
— Знаю! Я всё знаю!
— Ну, и молчи. Слышишь? Никому!..
— А ты скажи зачем?
— Если же ты проболтаешься, я скажу maman, что у тебя под тюфяком папиросы, и что я заплатил за тебя карточный долг.
— Вовсе не карточный! Это в прошлом году был карточный, а теперь я просто задолжал лихачу.
— Ну, всё равно. Поросёнок, а на лихачах ездит.
Дима некоторое время стоял молча.
— Андрюша! А ты всё-таки скажи, зачем флигель мыли? — опять спросил он.
— Тебя там пороть будут.
— Нет, серьёзно?
— Или ты отстань, или я… — вдруг грозно крикнул Андрей и приподнялся.
Дима отскочил и прыгнул через ступени на дорожку сада.
— Всё равно, я узнаю! — крикнул он, убегая к пруду.
— Холера, чума… — со вздохом заметил Вадим Петрович, перебирая газеты.
— Ну, что там! — равнодушно заметил Андрей и зевнул.
— Думаете ничего? А как вдруг возьмёт да и свалит.
