Наследие Мао для радикала конца XX – начала XXI века - [3]

Скажем, по основному положению марксистской диалектики Мао говорил следующее: «Одно на два делится, а два в одно не соединяются».

Для товарищей из Коминтерна это была в буквальном смысле слова «китайская грамота». В философском языке Мао они разбирались примерно как свинья в апельсинах. Ведь у Мао вместо «единства и борьбы противоположностей» получилось, что единства противоположностей не существует, а борьба – абсолютна. Отсюда естественным образом вытекает и извечная крайняя революционность маоизма. Если бы Мао написал это тогда же, в 1937-м, в открытую, то есть понятным европейцам языком (а в 1962-м, когда он уже ни от кого не зависел, он приблизительно так и высказался), на него немедленно поступили бы доносы в Коминтерн, что Мао Цзэ-дун в свободное от партизанской борьбы время занимается ревизионизмом – и противники Мао в руководстве партии получили бы реальный шанс отстранить его от власти. Мао был не дурак, он прекрасно понимал, что во внутрипартийной борьбе нельзя давать ни малейшего шанса противнику. Зачем же он тогда вообще устно и печатно высказывал такие «крамольные» взгляды? Затем, что Мао нуждался в революционной теории, приспособленной для понимания рядового красноармейца-крестьянина.

Мао ясно осознавал, что осуществляет у себя в стране именно крестьянскую революцию, и, хотя он и пользовался марксистской терминологией и говорил о «диктатуре пролетариата», но уже в 1940 году он в работе «О новой демократии» дал понять всем желающим, что китайская революция – революция крестьянская и что новая культура будет культурой крестьянской, а политический строй – властью крестьян. Он подробно и тщательно обосновал это ссылками на китайскую специфику, на многовековые традиции крестьянской антифеодальной борьбы, на то, наконец, что партизанская война – это крестьянская война. И все это было чистой правдой.

Иначе говоря, председатель Мао взял и приспособил достаточно традиционные идеи, близкие и понятные преимущественно крестьянскому населению, для решения задач социальной и политической революции. Конечно, он обставил это необходимым марксистским антуражем, но из той же конфуцианской традиции все китайцы хорошо усвоили: чтобы считаться человеком ученым, необходимо просто зазубрить определенное количество терминов, а вникать в их смысл необязательно.

Надо иметь в виду, что Мао на свой лад повторил исключительный социальный опыт большевиков по адаптации марксистской теории к нуждам революции в отсталой стране. В России большевики совершили революцию именно в экономически отсталой, аграрной стране, посягнув на один из фундаментальных постулатов марксизма. Но для мобилизации масс они, в отличие от Мао, воспользовались понятным для крестьянина языком представлений православного христианства: мы строим царство божие на земле, царство всеобщего равенства. Они создали язык и систему образов, понятные массам, которые апеллировали к предыдущему идеологическому опыту этих масс. А какой опыт у этих масс мог быть, если к 1917 году 80–90% сельского населения было неграмотно? Опыт единственный – опыт проповедей в церквях.

Поэтому, обращаясь к крестьянской массе, большевики пользовались единственным доступным ей языком – языком Библии, языком Евангелия. Они в своей пропаганде объясняли марксистские истины на языке Евангелия. Это было блестящим пропагандистским шагом, поскольку обезвреживало идеологического противника и соответствовало стихийному пониманию крестьянином христианства как уравнительной идеологии в духе ранней общины последователей Христа и в духе народных ересей Средневековья. Впрочем, европейская социалистическая мысль вообще выросла из этой «неофициальной», «крамольной», «еретической» раннехристианской традиции – традиции религии (идеологии) рабов и угнетенных народов окраин Римской империи.

Задача же Мао Цзэ-дуна была в некотором отношении сложнее: с одной стороны, ему необходимо было сохранить поддержку Советского Союза, а для этого необходимо было пользоваться марксистским языком, а с другой стороны – создать работоспособную революционную теорию, подходящую для местных условий.

Мао умудрился-таки создать эту теорию. Она была абсолютно понятна рядовому китайцу (в том числе крестьянину), поскольку у нее было два основных источника. С одной стороны, это было конфуцианство – то есть то, к чему китаец привык с самого раннего детства. Даже не воспринимая конфуцианство как философию, он впитывал его из обыденной жизни как образ поведения. Во-вторых, это анархистская мелкобуржуазная крестьянская традиция. Иначе говоря, Мао – это своеобразный китайский вариант Махно. Только в России Махно разбили, а Мао Цзэ-дун в Китае победил. И победил он отчасти потому, что у нас Махно с большевиками в конце концов не поладил, а Мао решил, что не стоит воевать из-за терминов. Нужно спрятаться за ширмой марксистской терминологии и втихую проводить свою линию. Если бы он не пошел на такой компромисс, то скорее всего китайская революция в том виде, в каком мы ее знаем, не произошла бы. Возможно, что тогда Мао во главе КПК заменили бы теоретически подкованные марксисты, которые, однако, не смогли бы выработать язык, привлекательный для китайского крестьянства, – и в результате в Пекине после разгрома Японии утвердился бы Чан Кай-ши, а вместо КНР мы имели бы Китайскую республику, то есть гоминдановский Китай.