Наши зимы и лета, вёсны и осени - [42]

Я не дала ему договорить.

– Нам много не надо.

– Ну, что вы! Деньги раскрепощают. Они дают истинную свободу.

Начинаешь чувствовать себя хозяином положения. Уже не тебе, а ты диктуешь условия…

Я хотела возразить ему, но – не стала: он бы всё равно не понял меня.

– Итак… – сказал он, когда его поиски увенчались успехом, и он извлек из кармана велюровой курточки толстый фломастер. – Листик бумаги у поэтессы найдется?

– Не надо. У меня не получится, – сказала я.

– Хм…

Он с любопытством воззрился на меня, даже его остроносый сапог на мгновение замер.

– Но ведь для него вы писали! – кивок в сторону афиши, с которой грустно и чуть-чуть насмешливо улыбался, словно бы прислушиваясь к нашему спору, Клоун.

– Для него – да.

– Так ведь я его ученик! Кому же, как не вам, оценить то, что я делаю. Я не мог позволить, чтобы его клоунады, его гениальные репризы, эти шедевры, ушли вместе с ним!

– Вы украли их.

– У кого? – он продолжал улыбаться. Улыбка была словно приклеена к его лицу.

– У него.

– Не морочьте мне голову. Украсть можно только у живого.

– Даже костюм, даже прическу…

Но он пропустил это мимо ушей.

– Его клоунады – наше всеобщее достояние! И мы, его ученики…

Я не дала ему договорить:

– У него нет учеников. Одни подражатели.

Красный носок сапога задрыгался в нервном танце.

– Я усовершенствовал все его трюки!

– Ах, боже мой, причем тут трюки?…

Улыбку словно бы стерли с его лица. И теперь я видела только его глаза, непонимающие и напряжённые.

– Кто вам позволил судить меня?

– Он. – Я кивнула на афишу, с которой грустно и насмешливо улыбался Клоун.

И вдруг гость в красных сапожках выпрыгнул из кресла, так, что оно, скрипя, отлетело и с грохотом ударилось о шкаф. В одно мгновение он оказался у афиши и с хрустом содрал её со стены.

– Вы!… Сидите тут в четырех стенах!… молитесь на кумира!… – и швырнул афишу на пол.

– Убирайтесь! Иначе я убью вас. – Услышала я свой голос, показавшийся мне чужим. В ушах звенело, сердце ухало, как молот.

– Ну-ну! – вновь оскалился он. Его глаза сузились до щёлок, и в этих щёлках было темно.

И тут он стал стремительно уменьшаться и отдаляться от меня… И вот уже превратился в карлика, маленького злого карлика в остроконечных красных сапожках, он приплясывал в другом углу комнаты, и строил мне рожи, показывая полсотни мелких мышиных зубов…

– Убирайтесь вон, – сказала я, чувствуя нестерпимую усталость.

Маленький тёмный вихрь пронесся мимо меня. С треском хлопнула одна дверь, другая…

Я наклонилась и подняла афишу. К счастью, лицо на ней не пострадало. Клоун всё так же улыбался мне своей чудесной, по-детски беззащитной улыбкой…

В комнату заглянул ты.

– Ку-ку, мамася!

– Ку-ку.

Я сделала над собой усилие и улыбнулась тебе.

– Ты зачем афишу сорвала?

– Это не я.

– А кто это был?

– Разве ты не вспомнил его? Это дядя-клоун, мы летом ходили в цирк, он там выступал…

– Не помню.

– Он ещё нас за кулисы водил, тигров тебе показывал в клетках, медведей… Там ещё такой маленький смешной медвежонок был, всё лапу сквозь решетку просовывал, будто поздороваться хотел…

– А… вспомнил. Ещё этот дядя невкусные конфеты давал. И говорил, что, если бы наш Клоун был жив, он бы никому уже не был нужен. И вы ссорились.

– Не ссорились, а спорили.

– А зачем он ходит к нам?

– Хочет, чтобы я работала на него, писала песни для его спектакля. Хотя я ещё в тот раз сказала ему, что ничего писать для него не буду.

– Зачем же он пришёл?

– Уговаривал…

– А ещё придёт?

– Нет, больше не придёт.

* * *

И опять было утро, опять трудное прощание. Шел дождь, дети играли в группе на втором этаже. Выйдя во двор, я взглянула на окна игровой комнаты. У одного из окон стоял ты, приплюснув нос к стеклу. Ты плакал.

Я помахала тебе. Ты попробовал улыбнуться, но улыбки не получилось, только жалкая, страдальческая гримасса искривила твоё лицо…

В этот вечер я задержалась. Когда пришла за тобой, всех детей уже разобрали, ты остался один, сидел с Любовь Петровной на скамейке, под глазами – тёмные круги, в глазах – тоска. Увидев меня, с рыданиями бросился мне на шею.

– Сын очень любит вас. Он так переживал, что вы задержались. Сидит и твердит: «Только бы ничего не случилось! Только бы ничего не случилось!»

– Что же со мной могло случиться, сынок?

– Не знаю… – выдохнул ты еле слышно.

По дороге домой.

– Ты почему так долго не шла?

– Я ездила по делам, сынок.

– По каким делам?

– Искала работу.

– У тебя же есть работа, твои рецензии.

– Но ты же знаешь, какая это ненадежная работа: сегодня – есть, завтра – нет, послезавтра – неизвестно… Я устала от этой постоянной неизвестности.

– А ты какую работу хочешь?

– Ох, Антоша… Какую хочу, я вряд ли найду. Хотела бы в издательстве где-нибудь, редактором. Хорошо бы не каждый день, конечно. Чтобы оставалось время на нашу жизнь…

Вечером, после ужина, мы делали гербарий, пришивали к альбомным страницам листья и цветы, собранные и засушенные тобой за это лето, уже прошедшее… Неожиданно ты схватил мою руку и несколько раз лизнул её.

– Ты что, Антончик?

– Я тебя облизываю – потому что на всех планетах так проявляется любовь.

– Дурачок ты.

– Ничего не дурачок. Я тебя лижу – и в меня сразу вскакивает двести миллиардов витаминов!