Наши зимы и лета, вёсны и осени - [41]

Отважные мореплаватели не удержали равновесия, таз накренился ещё больше – и ты лег в ласковую, гостеприимную лужу, а на тебя улегся Алеша…

Алеша отделался легким испугом. Зато ты промок насквозь! Брюки, колготки, трусики и рубашка выше пояса напитались коричневой жижей. Пришлось всё снимать. Я развесила барахлишко на кустах, разложила на досках, на солнышке, и дальше ты бегал без штанов.

Алеша вскоре ушёл с мамой в поликлинику, а ты так прирос к луже, что увести тебя с пустыря было невозможно.

И хотя солнышко припекало, но всё-таки это было уже сентябрьское солнышко, одежка твоя никак не сохла. Тут я вспомнила, что на переправе скоро обеденный перерыв, и придётся ждать целый час, если опоздаем. Пришлось надеть на тебя всё мокрое и холодное. Благо, у меня оказалась с собой тетрадь, я её разорвала на листы и закутала ими твои ноги и попку, таким образом хоть как-то защитив тебя от мокрых штанов.

Мы побежали по скользкой глинистой тропке к переправе и успели вовремя, но… Трамвайчик, в виду малочисленности пассажиров, не стал делать последнего, предобеденного, рейса. Как быть? Решили выбраться из Захаркова на магистраль и поискать автобус, который бы перевез нас на тот берег.

Вышли из Захаркова, прошли через сквер, по-весеннему чистый, с подбелёнными деревцами, – и попали нежданно-негаданно в удивительный мир. Маленькие улочки, засыпанные сухой звонкой листвой, одноэтажные домики с верандами и мансардами, увитые плющом и диким виноградом, с кирпичными, аккуратно подбелёнными трубами, с тёмными, покосившимися, но аккуратно подметенными крылечками…

Идем по дорожке, подкидывая ногами звонкую сухую листву, идем маленькой южной страной, здесь даже пахнет Феодосией, золотая листва хрустит и позванивает под ногами… Солнце едва пробивается сквозь густые кроны старых деревьев, пахнет влажной землей, осенью и весной одновременно. В переулке, кроме нас, ни души. Лишь одно существо – маленький трехколесный велосипед на дорожке, засыпанной сухой золотой листвой. На руле велосипеда – красное ведерко, мы заглянули в него, на дне ведерка лежал сухарик. И таким он был живым, таким милым, этот маленький велосипед, который вышел на прогулку и задумался о чём-то своем, застыв на золотой дорожке…

Мы обошли всю эту маленькую, засыпанную звонким золотом, страну, увитую ещё свежим плющом, и так захотелось забраться куда-нибудь в мансарду, под крышу, под белёную трубу, и слушать, как скрипит крылечко под шагами весенней осени, как московский сентябрь пахнет Феодосией…

Мы всё же вышли на магистраль – жаркую, пыльную, гудящую, как аэродромная полоса, но ни один автобус не шёл в сторону нашего дома.

И хорошо, что не шёл – потому что мы опять вернулись в нашу Феодосию.

…Велосипедик всё так же стоял на дорожке, но сухарика в ведерке уже не было… Мы оглянулись вокруг и увидели девочку лет пяти, – она сидела на корточках под стеной дома, увитой плющом, и задумчиво смотрела на нас серыми серьезными глазами.

– Как тебя зовут? – спросили мы её.

Она ответила. И было у неё легкое, мотыльковое имя, которое тут же улетело…

…Речной трамвай уже ждал нас. Мы распрощались с Захарково и с нашей Феодосией до следующей весны. Дождутся ли они нас?…

* * *

Утром в субботу, позавтракав, мы решали, куда нам отправиться: в лес или на бухту. Наши размышления прервал звонок в двери. Мы переглянулись.

Мы никого не ждали сегодня.

…Кто бы мог подумать, что опять придёт этот человек? На нём были всё те же остроносые сапожки вызывающе красного цвета, а на скуластом лице – уже знакомая улыбка.

– Прошло два месяца, а вы не звоните. Решился потревожить вас, – улыбка расползлась ещё шире, обнажая белые, крепкие, как у цирковой лошади, зубы. Казалось, их не меньше полусотни.

Как и в первый свой визит, два месяца тому, он, не дожидаясь приглашения, прошествовал в комнату своей странной, какой-то развинченной походкой.

Такой походкой ходят марионетки, управляемые не очень опытным кукловодом.

Плюхнулся небрежно в кресло-качалку, оно скрипнуло под ним, закинул ногу на ногу. Сидел, раскачиваясь, покачивая в такт красным острым носком щегольского сапога. Ты неприязненно рассматривал гостя.

– У-тю-тю!… – пропел тот. – Отчего мы такие сердитые?

Он протянул тебе конфетку.

– Я не люблю конфеты, – сказал ты.

– Тогда маму угости.

– Мама тоже не любит.

Гость повертел конфету в руках и спрятал её обратно в карман.

– А в цирк почему больше не приходишь? – спросил он.

– Я не люблю цирк, – сказал ты.

– Так не бывает! Дети должны любить цирк.

– А я не люблю.

В комнате повисла напряжённая пауза.

– Сынок, – сказала я, – можешь постучать на машинке…

С радостным воплем кинулся ты на кухню к нашей «Олимпии».

Я прикрыла дверь.

– Ну-с… Чем вы меня порадуете? – спросил гость. – У вас готово уже что-нибудь?

– Мне нечем вас порадовать. Я не буду с вами работать.

– Однако я рассчитывал на вас, – он покачивал остроносой ногой и продолжал улыбаться, словно бы не понимая смысла моего ответа.

– Напрасно. Я ничего вам не обещала.

– Но ведь вы любите цирк! Я знаю: любите, я читал ваши стихи о цирке. Поэтому я и пришёл к вам. Только вы можете написать то, что мне нужно. Для вас это не составит труда. Сущий пустяк! Две песенки для первого отделения, две песенки для второго. Совсем коротенькие, по пару куплетиков, для Рыжего клоуна и для Белого. Стишки для пролога с небольшим экскурсом в прошлое отечественной клоунады. Стишки для эпилога, лирические, ностальгические, как ваша душа пожелает! Я предчувствую: это будет не спектакль, а феерия! Мы ещё с вами завоюем Оскара, вот увидите! Не надо капризничать, давайте возьмем карандашик, и быстренько, прямо сейчас… – он стал шарить по карманам. – И потом: это большие деньги, – сказал он весомо. – Вы могли бы хорошо заработать и несколько лет безбедно жить. В вашем положении…