Наши за границей - [9]

— Водка-то у васъ, херъ, очень сладкая — кюмель, — говорилъ Николай Ивановичъ, чокаясь съ начальникомъ станціи своей кружкой. — Вѣдь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнетъ. Неужто у васъ здѣсь въ Нѣметчинѣ нѣтъ простой русской водки? Руссишь водка? Нейнъ? Нейнъ? руссишь водка?

Нѣмецъ пробормоталъ что-то по-нѣмецки и опять прихлебнулъ изъ кружки.

— Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Глаша, ты поняла?

— Ни капельки. Это какія-то необыкновенныя слова. Такимъ насъ не учили.

— Ну, наплевать! Будемъ пить и говорить, не понимая другъ друга. Все-таки компанія, все-таки живой человѣкъ, съ которымъ можно чокнуться! Пей, господинъ нѣмецъ. Что ты надъ кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьемъ. Пей, пей…

Нѣмецъ залпомъ докончилъ кружку.

— Анкоръ! Человѣкъ! Анкоръ… Меншъ… Еще цвей биръ!.. — кричалъ Николай Ивановичъ.

Появились новыя кружки. Николай Ивановичъ выпилъ залпомъ.

Нѣмецъ улыбнулся и выпилъ тоже залпомъ.

— Люблю, люблю за это! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ обнимать нѣмца. — Еще биръ тринвенъ. Цвей биръ тринкенъ.

Нѣмецъ не возражалъ, пожалъ руку Николая Ивановича и предложилъ ему сигару изъ своего портсигара. Николай Ивановичъ взялъ и сказалъ, что потомъ выкуритъ, а прежде «эссенъ и тринкенъ», и дѣйствительно напустился на ѣду. Нѣмецъ смотрѣлъ на него и что-то съ важностью говорилъ, говорилъ долго.

— Постой я его спрошу, какъ намъ съ нашими подушками и саквояжами быть, что въ поѣздѣ уѣхали. Вѣдь не пропадать же имъ, — сказала Глафира Семеновна.

— А можешь?

— Да вотъ попробую. Слова-то тутъ не мудреныя.

— Понатужься, Глаша, понатужься…

— Загензи бите, во истъ наши саквояжъ и подушки? Мы саквояжъ и подушки ферлоренъ. То есть не ферлоренъ, нихтъ ферлоренъ, а нашъ багажъ, нашъ саквояжъ въ поѣздѣ остался… Багажъ въ цугъ остался, — обратилась она къ нѣмцу. — Нихтъ ферштеенъ?

И дивное дѣло — нѣмецъ понялъ.

— O, ja, ich verstehe, Madame. Вы говорите про багажъ, который поѣхалъ изъ Кенигсберга въ Берлинъ? Багажъ вашъ вы получите въ Берлинѣ,- заговорилъ онъ по-нѣмецки. — Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden.

Поняла нѣмца и Глафира Семеновна, услыхавъ слова: «wird nicht verloren werden, telegrafiren».

— Багажъ нашъ не пропадетъ, ежели мы будемъ телеграфировать, — сказала она мужу. — Намъ въ Берлинѣ его выдадутъ.

— Такъ пусть онъ телеграфируетъ, а мы съ нимъ за это бутылку мадеры выпьемъ. Херъ… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вотъ гельдъ и телеграфирензи, а я скажу данке и мы будемъ тринкенъ, мадера тринкенъ.

— ?a, ja, mit Sergnügen, — проговорилъ нѣмецъ, взялъ деньги и, поднявшись съ мѣста, пошелъ на телеграфъ.

Черезъ пять минутъ онъ вернулся и принесъ квитанцію.

— Hier jeßt seien Sie nicht bange, — сказалъ онъ и потрепалъ Николая Ивановича по плечу.

— Вотъ за это данке, такъ данке! Человѣкъ! Меншъ! Эйне фляше мадера! — крикнулъ тотъ и, обратясь къ нѣмцу:- Тринкенъ мадера?

— O, ja… Rellner, bringen Sie…

— Кельнеръ! Кельнеръ! А я и забылъ, какъ по-нѣмецки прислуживающій-то называется. Кельнеръ!

Мадера.

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станціи и у Николая Ивановича раскраснѣлись. Оба были уже на второмъ взводѣ, оба говорили одинъ по-нѣмецки, другой по-русски и оба не понимали другъ друга.

Передъ прибытіемъ поѣзда, отправляющагося въ Кенигсбергъ, они вышли на платформу и дружественно похлопывали другъ друга по плечу. Николай Ивановичъ лѣзъ обниматься и цѣловаться, но начальникъ станціи пятился. Когда поѣздъ подъѣхалъ къ платформѣ, начальникъ станціи распростился съ Николаемъ Ивановичемъ и на этотъ разъ поцѣловался съ нимъ, посадилъ его въ вагонъ и крикнулъ:

— Glücssiche Reise!

Поѣздъ помчался.

VII

Поѣздъ мчался къ Кенигсбергу, куда начальникъ станціи неизвѣстно для чего отправилъ обратно супруговъ, такъ какъ и на той станціи, гдѣ они пили съ нимъ пиво и мадеру, можно-бы было дожидаться прямого берлинскаго поѣзда, который не миновалъ-бы станціи. Очевидно, тутъ было какое-то недоразумѣніе, и начальникъ станціи и супруги не поняли другъ друга. Да и на станціи-то не слѣдовало имъ слѣзать cъ того поѣзда, въ который они сѣли по ошибкѣ, а слѣдовало только пересѣсть изъ гамбургскаго вагона въ берлинскій и выйти гораздо дальше на станціи у развѣтвленія дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, безъ языка: сами никого не понимали и ихъ никто не понималъ, отчего все это и случилось.

Николай Ивановичъ сидѣлъ съ женой въ купэ и твердилъ.

— Кенигсбергъ, Кенигсбергъ… Надѣлалъ онъ намъ переполоху! Въ гробъ лягу, а не забуду этого города, чтобъ ему ни дна, ни покрышки! И навѣрное, жидовскій городъ.

— Почему ты такъ думаешь? — спросила жена.

— Да вотъ, собственно, изъ-за «берга». Всѣ жиды «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этотъ заграничный городъ ничего не слыхалъ. Новый какой, что-ли?

— Нѣтъ, мы про него въ пансіонѣ даже въ географіи учили.

— Отчего-же ты мнѣ про него раньше ничего не сказала? Я-бы и остерегся.

— Да что-же я тебѣ скажу?

— А вотъ то, что въ немъ обычаи, что по телеграфу обѣдъ заказывать надо. Навѣрное, ужъ про это-то въ географіи сказано… Иначе на что-же тогда географія? Вѣдь географію-то для путешествія учатъ.