Наши времена - [165]

3

Родился Зелик Зеглман в местечке Карлинец, расположенном на границе двух советских республик — России и Украины. Шоссейная дорога, пересекающая местечко, уходит одним концом в сторону Курска, Понырей, Орла и дальше — в старые русские города и села, другим — ведет в Ржев, Белгород, Харьков, в глубь Украины. Деревня возле местечка Карлинец потому и носит два названия — русское Большие колодцы и украинское Великі криниці.

После войны в местечко Карлинец вернулся всего лишь один еврей — Зелик Зеглман. Было ему тогда 23 года. На его долю во время войны выпало немало лишений и невзгод — столько, сколько их выпало на долю еще миллионов людей. На фронте был он ранен и затем направлен в глубокий тыл в госпиталь, находившийся в Алма-Ате. Случайно в госпитале от одного раненого узнал, что местечка Карлинец больше не существует, те, кто жили там, погибли. После госпиталя он снова вернулся на фронт, попал в окружение. Думал, что его отправят в лагерь смерти, но его угнали на работу к Германию как «рабочую силу». Там он работал на сельскохозяйственной ферме у богатой помещицы-немки, таскал на поле удобрения, и если случалось, из ведра высыпалось немного, помещица, уставив на него стеклянно-водянистые глаза, шипела: «Русская свинья, подбери и съешь, будешь знать, как ронять то, что стоит дороже золота!»

Внешне Зелик не был похож на еврея. Сероглазый, волосы русые, не картавил, говорил без акцента. И все-таки находился в постоянном напряжении, нечаянно вырвавшееся еврейское слово, какой-то жест, просто вздох «ой!» могли выдать его. Он избегал мыться вместе с другими работниками фермы, ссылался на то, что у него срочная работа, а такой работы всегда хватало с избытком. Опасался случайно проговориться, что его подлинное имя Зелик. Для всех русских батраков у помещицы было одно имя — Иван. Но Зелик должен был помнить, что если вопрос коснется его настоящего имени, он — Федор, Федор Васильевич. Он знал за собой слабость бормотать во сне, боялся ночью спросонья произнести «Мамэ!», окликнуть братьев и сестер — Ицика или Шефтла, Хаимку, Голду, Фрейдку… Дневные впечатления, причудливо преломляясь, всплывают в сновидениях. То, о чем постоянно думаешь днем, не перестает мучить и в забытьи ночью. Когда на ферме в разговоре упоминали о евреях, «юден», Зелик изо всех сил старался казаться спокойным, равнодушным, потом весь день ему чудилось, что все видели, как он изменился в лице.

После ста пятидесяти дней и ночей, проведенных в фашистской неволе, после изнурительного труда, душевных мук пришла радость освобождения — Советская Армия вступила в Германию.

Советские люди, угнанные в неметчину, получили возможность вернуться на свою освобожденную землю. На Родину!

Зелик вернулся в свой Карлинец, но жить там не остался. Перед войной он закончил шоферские курсы и тогда же устроился водителем грузовика — возил песок из карьера, который находился в двенадцати километрах от его местечка.

Возвращаясь однажды с карьера, он увидел на обочине шоссе женщину. Она подняла руку, и он притормозил. У женщины оказался мешок с поросятами, она собралась с ними на рынок. Зелик пристроил мешок в кузове, женщину посадил рядом в кабине. Из слов случайной попутчицы он узнал, что она из деревни Большие колодцы — Великі криниці.

— Веселая команда у тебя! — прокричал Зелик; поросята так визжали, что заглушали шум мотора.

— Если бы им не нужно было столько корма, можно было бы еще дома подержать, — пояснила женщина. — Но больше одной свиньи и борова мне не прокормить.

— А муж чем занимается?

— Муж далеко. Плавает по морям-океанам, рыбу ловит.

— Как же он рыболовом стал, — удивился Зелик, — в деревне вашей и реки настоящей нет, так, речушка обмелевшая, ее и куры одолеют.

— Афанасий мой служил во флоте, а службу закончил — перешел в рыболовецкую флотилию, — объяснила она.

— Рыбки-то домой привозит?

— Только соленую. А свежую не стоит возить — в дороге испортится.

Зелик любил беседовать вот с такими случайными пассажирами. С женщиной, которая сидела теперь рядом с ним, он мог бы говорить сколько угодно, она ему понравилась. Он и не заметил, как приехали в город.

Случилось так, что ему пришлось еще раз подвезти ее в город. Даже обрадовался, увидев ее с поднятой рукой. Притормозил, распахнул дверцу. Поросят на этот раз не было.

— Сегодня будет поспокойнее, — сказала она, ставя ногу на подножку, — видите, я одна.

В кабине она развязала платок, убрала со лба мягкую русую прядь, расстегнула плюшевую жакетку. Лицо у нее было свежее, румяное. На этот раз, поблагодарив водителя на прощание за оказанную услугу, она пригласила его к себе в гости на Первомайский праздник. К празднику, сообщила она, должен вернуться из плаванья муж, он всегда рад, когда в такие дни в доме у них бывают гости. И смущенно попросила:

— Будешь ехать мимо нашего двора — посигналь, может, письмо с тобой передам. Опустишь в городе — быстрее дойдет.

— Что же ты, — заметил Зелик, — напишешь письмо и будешь ждать, пока я мимо поеду и отвезу его?

— Какое там ждать! Я при тебе и напишу, ты оглянуться не успеешь…

Ему не пришлось больше возить ее в город. И опускать ее письма тоже не довелось. За две недели до начала войны нескольких шоферов из их района, в том числе и Зеглмана, направили в другую область для выполнения срочной работы. Когда колонна машин проезжала деревню Большие колодцы, Зелик у хаты своей знакомой посигналил. Он даже не знал ее имени — не спросил. Она выбежала из дома, и он успел только из кабины махнуть ей рукой. Почти в тот же миг женщина исчезла в облаке пыли, оставленной на дороге грузовиками.