Нашествие - [54]

Она подошла к широкому письменному столу. Повернула ключик. Потянула. Ящик не поддался. Заело.

Мари потянула сильнее. Ни с места.

Её охватило бешенство. Всё, что она ненавидела в своей жизни, — несчастная позорная помолвка, нелепое предложение Облакова, она сама — всё олицетворили этот заевший ящик и этот стол — четвероногое тупое существо, которое намертво зажало её жизнь. Мари пыхтела, Мари раскраснелась. Упёрлась ногой. Подала всем телом. Рванула. Стол нехотя выпустил добычу.

С шорохом посыпались, полетели, заскользили по полу бумажки.

Ящик был набит доверху.

Мари взяла бумаги сверху.

Счета, очевидно, совали не разбирая. Куда попало. Старые мешались с новыми. Московские — с деревенскими. Одно было у счетов общим: все они были не оплачены. В отдельном ящике она нашла просроченные закладные.

Ноги у Мари подкосились, она упала в кресло. Так вот на какие дела намекал Облаков?

Несколько мгновений тупо смотрела на бумажную груду.

«Боже мой. Неужели… мы разорены?»

«И пускай. — Бурмин поднял штору. — Одиночество тоже может быть приятным». Даже в деревне. Если с умом устроиться и всё предусмотреть. Книги и журналы выписывать из Петербурга. Если погода скверная — читать. Если хорошая — поехать гулять. Или охотиться. Многие так живут.

День был прекрасный — снег сверкал алмазами, а небо было чистым, золотисто-голубым.

Бурмин распорядился седлать своего любимца — Беллерофонта, рослого вороного жеребца английской породы.

Не дожидаясь, когда подадут, оделся, сунул в карман сахар для коня и вышел на неметёное крыльцо. С удовольствием пнул лёгкий, как пыль, снег. С удовольствием потянул морозный бодрящий воздух. Признал: «А Облаков прав».

На миг гадко кольнуло душу при мысли об их последней встрече. Бурмин отогнал воспоминание. Обошёл вокруг флигеля и зашагал к конюшне, предвкушая весёлый жар быстрой езды на морозе.

Он твёрдо решил отныне не огорчаться тому, чего не мог изменить.

А радоваться тому, что есть.

Тянуло сладковатым тёплым навозным запахом. Порадовался запаху. Чирикали под крышей воробьи. Порадовался звукам. Из окошка смотрел козел Васька, подселённый по настоянию Афанасия «лошадям для спокойствия — домового пужать». Горизонтальные зрачки козла смотрели как-то сквозь всё живое: в одному ему ведомый высокий мир. Длинные губы были надменно сжаты. «Вылитый князь Гагов, — улыбнулся Бурмин, — только без очков». Васька окатил его презрением. Ещё больше стал похож на Гагова.

Беллерофонта уже выводили из стойла. В конюшне жеребец казался особенно массивным. Бурмин весело шагнул навстречу любимой лошади:

— Вот живое существо, которое не судит и всегда тебе радо.

Беллерофонт вдруг попятился, потянув за собой мужика.

— Ты чего? Тихо, тихо, — уговаривал тот.

Конь присел на задние ноги. Глаза его косили, налились кровью. Толкнул крупом стенку, испугав лошадь в стойле — нервную Фрею. Зафыркал, замотал головой. Отпрянул, толкнулся в другую стену. Конец узды вырвался у мужика из рук.

— Держи, чёрт! — прикрикнул Бурмин. — Что рот разинул!

Сам схватил повод. Намотал на кулак. Беллерофонт замотал мордой, полетели клочья пены. Испуг побежал по стойлам, как пожар, и быстро охватил остальных лошадей.

— Зови на помощь! — крикнул Бурмин.

Чёрный жеребец присел. Привстал на дыбы. Толкался то в одну стену, то в другую. Боками, задом. Хлестал хвостом, прижимал уши, выкатывал красноватые белки. Показывал длинные жёлтые зубы. Не давал ни сесть, ни подойти. Со двора бежали мужики.

Ужас коня больно поразил Бурмина.

— А чёрт с тобой! — швырнул узду ему в морду.

Конь отпрянул. Афанасий схватил его за гриву, под уздцы. Бурмин швырнул в сторону хлыст.

— Успокойте их, что смотрите! — прикрикнул на мужиков.

— Прикажете рассёдлывать? — донеслось в спину.

Бурмин хлопнул дверью.

Он стоял на крыльце, задыхаясь от холодного воздуха и злости. Козла Васьки в окне уже не было. То ли ринулся в общую свалку, то ли сбежал. «Не больно-то помог, — язвительно подумал Бурмин. — Для спокойствия».

Стало жарко. Бурмин расстегнул ворот.

Мужики уже уняли лошадей. Негромко переговаривались. «Вороной дурной стал, — донеслось. — Как бы не спортил кто».

Разговор то удалялся, то приближался к окошку, под которым стоял Бурмин.

— Сам ты дурной. Кто спортит?

— Ты умный. Ты и сообрази.

— Грят, следы в лесу видели.

— Да наши-то робята все на месте. Ежели б кого перекинуло, знали б.

— Да ежели ещё не перекинуло, так могём и не знать. Бегает и бегает, сам не знает, что про́клятый.

— Поспрошать надо баб. Не собачился ли кто с кем.

Бурмин сердито швырнул в снег сахар (фр-р-р-р — туда, где упало, тотчас слетелись воробьи). Пнул пустое ведро.

Разговор за окном стих.

Бурмин пошёл было обратно, но остановился на пороге конюшни: между душным навозным теплом и морозной свежестью.

Мужики обернулись. Двое держали на весу вилы. Афанасий обнимал обеими руками колючий шар соломы. Между ними крутилась лиловая собачка. Прижалась к ногам Афанасия, пропустила хвост между задними ногами. Мужики переглянулись. Афанасий опустил охапку на пол:

— Прикажете другого седлать?

Бурмин смотрел на солому. На лиловую собачку, прижавшую уши. Не в силах сдвинуться. Казалось, весь он изнутри наполняется чёрной солёной водой. Тяжёлой, холодной. Под сердце, под самое горло, по самые глаза, с головой.