Нашествие - [42]

— Но я было решил, что он так пошутил.

«Я выдумываю всякие глупости».

— Скажи: вина… вина… вина…

— Папа, — весело крикнул Алёша, — зачем вы учите птицу по-французски?

— А? — обернулся граф.

— Её не поймёт прислуга!

Молодёжь засмеялась.

«У Алёши бабий хохот, — впервые заметила Мари. — Невесту!.. Охота выставлять себя на посмешище. Готов ухлёстывать за каждой. Противно».

— Ты прав, милый. Ты прав, — спохватился граф.

Стал донимать птицу по-русски:

— Вина… вина… Скажи: подать вина! Долго ваш Бурмин всё равно не пробегает, — вставил по-французски и опять принялся за русский урок: — Скажи: вина! Ну же… Вина!

Попугай бросил карабкаться. Сел на перекладину. Стал раскачиваться. Всё быстрее и быстрее. Всё глубже и глубже накренялся, закидывал туловище. Перья на его голове стояли дыбом. Мотался туда-сюда, как безумный маятник. Мари захотелось остановить его во что бы то ни стало.

— Наши смоленские невесты не таковы, чтобы за ними бегать, — продолжал граф. — Сами догонят и окрутят.

Она покрылась испариной. Испугалась, что сейчас и правда что-нибудь скажет. Что-нибудь сделает.

— Что с тобой? — еле слышно спросил муж.

— Со мной? — безмятежно изобразила удивление. — Ничего. Абсолютно ничего.

Она встала. Кликнула лакея. Велела опустить шторы.

— Темно уже.

Мари с неприязнью смотрела, как статный лакей, глядя вверх, тянет за шнур. Половинки штор сходились. «Какие у него короткие ноги».

Теперь комната была уютно ограждена от тьмы снаружи. Но лучше Мари не стало. Сегодня вечером всё раздражало её. Всё действовало на нервы.

Скрип паркета. Писк шёлковой обивки под чьим-нибудь ёрзающим задом. Чай пах мокрым веником. У maman пахло изо рта. От мужа — резким одеколоном. Раздражал прыгающий свет свечей. Раздражала мерзкая крупная птица. Чужой смех бил по слуху, как сухой горох. Все хлюпали, чавкали, сопели.

— А что твоя горничная? Ты ею довольна? — спросила графиня. — Мари?

— Что, maman?

— Твоя горничная. У неё наглый вид.

Попугай вдруг забил крыльями, хрипло заверещал. Звук был пронзительный и сильный. Перья хрустели о прутья.

Мари казалось, голова её трескается. Муж ласково-вопросительно коснулся её плеча. Она вздрогнула, будто он приложил не руку, а горячий утюг. Его заботливый взгляд раздражал.

— Ты прав, — прошептала, — голова весь вечер болит.

«Потому что, если я сейчас не выйду, я что-нибудь сделаю». Хотелось хватить чашкой об пол, заорать, заплакать. Мари преувеличенно-осторожно положила ложечку на блюдце. Остальные допили наконец чай. Встали. Застучали, загрохотали стульями.

Лакеи раскладывали карточные столы.

— А ты, Мари?

— Пройдусь по саду.

— Шаль только возьми. Вечером уже прохладно, — напомнил муж. «Да что ж он от меня никак не отстанет». Мари выдавила кивок:

— Да. Свежо.

Пожилые стали рассаживаться для карт. Молодёжь отошла к фортепиано и весело обсуждала новый романс.

Облаков ей подмигнул. Сделал мину: а мне теперь с ними скучать. Мари попыталась улыбнуться в ответ. И тут же испугалась: ещё увяжется. Поспешила прочь.

— Шаль, — ласково напомнил вслед муж.

«Что я? Что со мной? Зачем я выдумываю всякие глупости? Он же хороший человек», — чуть не со слезами Мари набросила шаль на плечи.

— Мари не будет играть? — встрепенулась старуха Печерская. — Я рассчитывала на её пару. Я не могу играть одна. Меня обдерут как липку.

Играли по копейке на партию.

— У Мари разболелась голова, — ответил Облаков, тасуя карты. — Свежий воздух поможет.

Граф и графиня с понимающей улыбкой перемигнулись.

— Я вам составлю пару, княгиня! — услужливо поспешила Вельде.

Мужики стояли перед старостой на коленях, опустили головы. Луна сияла за сквозистой верхушкой берёзы, как венец. Блестели блики на дулах охотничьих ружей, увязанных за спины. На топорах, заткнутых за пояс.

— Без леса нам никуда. Бонапартий далеко, а Шишкин на шее сидит. Какой-никакой, он нам теперь барин. — Староста мрачно сплюнул в сторону, выражая общее мнение о том, какой Шишкин барин.

— Кончить надо про́клятого. Четверых наших уже порешил, пора укорот дать.

Вынул и поднял икону со смутным в темноте ликом.

— Благослови Бог на охоту.

Мужики по очереди поцеловали её. Поднялись с колен, бряцая навешанным оружием. Староста каждого обнял, троекратно облобызал. Натянули шапки.

— Ступайте, ребята. Освободите лес от твари. Все вам за это поклонятся.

…Они шли, стараясь не приминать траву. Бесшумно отводили с пути ветки. Все четверо были опытные зверователи.

Внизу заблестел огнями барский дом. Сама Бурминовка лежала в темноте.

— Честные люди спят. А этот — жжёт.

Все четверо встали рядом, молча глядели.

— Грят, кажную ночь вот так, — покачал головой один.

— Это на сколько ж рублёв так за ночь нагорает?

В кустах зашумело. Вышел мужик, в руке топор. В другой — колотушка.

— Чего бродите? — поприветствовал мрачно.

— А ты кто такой?

— Дед Пихто.

— Сторож он, из Бурминовки, — узнал его один из охотников. — Извиняй, папаша, мы проходом.

— По христианскому делу, — подтвердил другой.

Сторож попался сварливый:

— Это по какому ж такому христианскому делу среди ночи валандаются?

— Сам-то ты что дома не сидишь по-христиански?

— А ты что, поп на исповеди?

Чтобы не дать завязаться ссоре, один из охотников кивнул на блеск вдали: