Наше неушедшее время - [61]

Пробыл я там до июля 1989-го. Перезнакомился с профессурой не только Йельского, но и других университетов. Получил два предложения. Одно – от Томпсона:

– А не хотите Вы у нас остаться? Место в самом Йельском университете я Вам не могу гарантировать немедленно, но в одном из близлежащих, пусть и не столь престижных, уверен. Может, все-таки и тут, в Йеле.

Что ж, не стану кривить душой. Был польщен. Но почти сразу же решил: это не для меня. Причин много. Первое, что пришло в голову: большинство моих друзей, тех, с кем прошла жизнь, – в Москве, в Питере. Как я могу с ними распрощаться?

Второе предложение – от Джона Стремлау, моего «противника» на Дартмутских встречах. Он стал важной персоной, заняв в Госдепе пост заместителя директора управления планирования внешней политики. Сказал, что я могу поработать в архиве Гуверовского института, одном из самых богатых архивов Америки. И что Фонд Форда оплатит мое пребывание: несколько месяцев, может быть, год.

Конечно, увидеть документы этого архива – неслыханное везение. Но я не принял и это предложение. Забрезжила надежда, что, вернувшись из Америки, я вскоре смогу повидать страну, которой занимался уже сорок лет, – Южно-Африканскую Республику.

Люди Зарубежья

Как бы ни было для меня важно все, что относилось к Африке, Йельский университет открыл мне новые возможности.

В библиотеке университета был русский отдел, один из лучших в Америке, может быть, лучший: богатейшие коллекции русских эмигрантских книг, журналов, газет. А в архиве университета – и рукописный.

Где и когда мог бы я познакомиться со всем этим? Конечно, часть этой литературы была в спецхранах наших крупнейших библиотек. Но, во-первых, только часть. И главное – пойди, подступись!

А тут – все открыто. И я, что называется, дорвался. Сидел там в читальном зале с утра до вечера, до закрытия.

Все журналы Российского Зарубежья. Редчайшие издания. Не только Европа и Соединенные Штаты. Харбин, Шанхай, страны Латинской Америки, даже филиппинский остров Тубабао, приютивший россиян, бежавших из Китая.

Особенно повезло мне с хранительницей российских фондов библиотеки, Татьяной Олеговной Раннит. Я виделся с ней не только в ее отделе, но и вечерами, дома. Мы с женой сняли квартиру, соседнюю с ней, – через стенку. Субботами, воскресеньями, вечерами ужинали вместе, пили чай, подолгу разговаривали. Говорила больше она, но частенько расспрашивала и нас о жизни в «совдепии»: к этому слову она привыкла с детства.

Так получилось, что наше появление стало для нее отдушиной. Совсем незадолго до нашего приезда умер ее муж – Алексис Раннит, эстонский поэт, настолько известный, что его выдвигали на Нобелевскую премию. Ему посвящали стихи Бальмонт и Одоевцева, а Юрий Анненков рисовал его портрет. Раннит участвовал в подготовке собрания сочинений Ахматовой, которое, к нашему стыду, как и гумилевское, тоже вышло в Америке раньше, чем у нас.

Алексис Раннит и заведовал Российским отделом Йельского университета. Татьяна Олеговна помогала ему. Как-то, придя домой, увидела его за письменным столом – уже мертвым. Чтобы уйти от одиночества, она подолгу бывала с нами. Днем я сидел у нее в отделе (она теперь им заведовала), вечерами – совместные чаепития.

И рассказывала, рассказывала… Перед нами прошла вся ее жизнь.

В судьбе Татьяны Олеговны отразилась история российской эмиграции – Прага, Германия. С 1947-го – США.

Ее вывезли из Владивостока в декабре 1919-го, когда ей было всего десять дней, в большой корзине для белья. Мать, самарская дворянка, вышла замуж за чеха, который приехал в Россию от скаутской организации «Сокол» – для распространения скаутского движения. Во время Гражданской войны сражался на стороне Колчака. После поражения Колчака семья через Владивосток и Китай уехала в Прагу.

Среди детей российских эмигрантов Татьяна Олеговна была, вероятно, самой младшей. Ее любили.

Какая же у нее была домашняя библиотека! Там было, казалось, все. И с автографами известнейших людей Российского Зарубежья! Почти все издания Гумилёва. Одних только «Шатров» – три. На двух из трех – памятные надписи. Один был подарен Татьяне Олеговне в Праге в день ее семнадцатилетия, 12 декабря 1936 года, профессором Николаем Ефремовичем Андреевым, который преподавал русскую историю в Праге, а потом в Оксфорде, и профессором химии Горохолинским: он тоже знал и любил русскую литературу. Другой – от известного поэта Валерия Перелешина. Третий экземпляр не подписан. Татьяна Олеговна подарила его мне, и теперь я храню его так же бережно, как хранила она.

Подаренный ею «Шатер» лежит передо мной сейчас, когда я пишу эти строки и думаю: через сколько же рук прошла эта книга, прежде чем попала к Татьяне Олеговне, а потом – ко мне. Получила ли она ее в Праге, от таких же эмигрантов? Или книгу привезла из Ревеля семья ее мужа?

Для меня – открытия

Полным открытием для меня стал Георгий Федотов, православный философ, – все его статьи Татьяна Олеговна хранила. Для меня было потрясением его предвидение: «Россия потеряет донецкий уголь, бакинскую нефть…»[139]. Это ведь сказано почти за полвека до того, как действительно произошло. А эти слова появились в печати в 1947-м.