Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [62]

Я был бы очень благодарен Вам, если бы Вы написали мне подробно Ваши мысли и комментарии к тому, что было высказано в моем докладе.

Мне кажется, что я нашел тут наиболее наглядную, простую и общеприемлемую форму для понятия физиологической лабильности, которое до сих пор так трудно давалось широким кругам физиологов. Понятия и концепции Введенского и его школы трудны для большой публики, и оттого они так долго оставались так мало понятными среди наших «людей науки». Мне пришло в голову, что вместо «парабиоза» и «лабильности» надо начинать с «интервала» и его относительных сочетаний во взаимодействующих тканях, – тогда весь наш материал разовьется для публики, как клубок!

И по-видимому, это так, насколько об этом можно судить по успеху доклада!

Простите. Преданный Вам А. Ухтомский

19

12 июня 1935

Дорогая Фанечка, очень благодарю Вас за трогательную посылочку, которую Вы мне прислали. Я говорю о книжке об искусстве Палеха. Для меня было неожиданно, что выйдет такое издание. А на этих днях наши студенты подарили мне даже целую книгу на ту же тему. От всей души жму Вашу руку за чуткую память обо мне и за дорогое внимание. Я не буду писать пока «о философии счастья», то есть о смысле того факта, что эти издания могли появиться при современной трактовке искусства и красоты. Всякое событие, раз оно могло случиться в нашем мире, тем самым имеет смысл сверх того, который вкладывается в него теми, кто ставил его почему-либо своею целью! «Цель» поступков всегда более или менее близорука. Человек представляет себе и берет свою цель по необходимости абстрактно, издали. И когда она осуществляется, он отнюдь не знает и не может знать всего конкретного содержания и значения осуществившегося события, как он не может вычерпнуть всего содержания даже и такого факта, как, например, весенний листок на дереве или горная скала на Гималаях. В этом роковое значение конкретного факта, что в отличие об абстрактной формы или формулы содержание его неисчерпываемо. Это очень хорошо понимал в свое время Ленин. Ну так вот, появление этих книжек об искусстве Палеха, независимо от цели, которая в него вложилась, есть событие громадного значения и больших следствий. Есть тут и опасность. Большое и подлинное искусство характеризуется концепцией Красоты и Правды, которыми оно живет. Так вот, существенною особенностью понимания Красоты и Правды по преданию палеховскому, мастерскому, поморскому и вообще староверческому является живое ощущение и убеждение, что они – Красота и Правда – даны отнюдь не для наслаждения, успокоения, удобства, любования и т. п., но они представляют собою обязывающий факт, судящий и страшный в Истории, передвигающий в ней вещи и людей так, что солома и сон неизбежно сгорают, а золото и железо пережигаются и очищаются для будущей постройки. Это, конечно, чрезвычайно далеко от всего того, чем живет «почтеннейшая публика», и ее требования к искусству – чтобы оно их «удовлетворяло», успокаивало, заглушало «совесть», развлекало и т. д. и т. п. И вот я немножко боюсь, что появление этих книжек об искусстве Палеха в салонной обстановке будет событием слишком чужеродным и, пожалуй, вызовет не совсем желательные последствия. Самым нежелательным последствием надо было бы считать то, если бы начались усиленные приглашения оставшихся уже очень немногих художников этого склада оставить существо и внутренний смысл их искусства, чтобы перейти на популярное, никого не беспокоящее, развлекающее и «гигиеническое» искусство легкого миропонимания. Искусство – дело громадное и наиответственнейшее. Оно отражает в себе ранее, чем что-либо другое в человеческой деятельности, здоровье и начинающееся заболевание той людской группы, в которой и для которой возникает. Говорят, что «рыба портится с головы». Я перефразировал бы это положение так: нравственное боление человека начинает свое выражение с искусства. Признаки загнивания человека дают себя знать прежде всего в искусстве.

Пишу Вам это письмо и не даю себе отчета, как оно дойдет к Вам? Пожалуй, Вы собираетесь уже опять из Москвы на какую-нибудь летнюю дачу, вроде прошлой Трубецкой усадьбы? Тогда мое письмо опять пролежит в одиночестве, прежде чем дойдет до Вас? Это было бы жаль. Мне бы хотелось, чтобы Вы поскорей прочитали эти строки и, может быть, успели бы ответить мне до отъезда из Москвы. Я сделаю, что будет можно, для получения для Вас пропуска на Конгресс. Думаю, что фактически вопрос еще утрясется к тому времени, когда начнет осуществляться все то, к чему так загодя и так напрасно готовятся наши физиологи. По-моему, было бы лучше идти в этом деле проще! Ну что рассказать Вам о здешних наших делах? Новые и новые группы молодежи приходят и проходят тою дорогою, которой пришли к нам в свое время и Вы, а еще ранее того которою прошел я и давние мои спутники. Теперь по поводу Конгресса пришлось вспомнить и написать историю нашей лаборатории и кафедры – ту цепь людей, мыслей и работ, которые составляли жизнь нашего старого учреждения. История эта будет напечатана к Конгрессу, и я Вам ее пришлю. Очень интересно будет для меня, чтобы Вы ее прочли и дали свои впечатления и мысли. Вы ведь с хорошим чувством проходили через наш университет и остались родною для него! Сейчас у нас идет ремонтная ломка – попытка наскоро превратить старые углы, лестницы и комнаты в более или менее подконгрессный вид. Я очень не люблю эту предсмотровую психологию, всегда несколько фальшивую и искусственную. Конечно, было бы несравненно лучше, если бы дело делалось исподволь и приходилось показывать его другим на нормальном ходу! Теперь же, перед самым Конгрессом, сгрудилось так много разнообразной подготовительной работы, начиная с элементарного ремонта крыш и потолков, что получается какая-то кутерьма или «авральная работа» на корабле! О себе могу сказать, что вместе со всею своею квартирою быстро стареюсь. Надежда Ивановна этой зимой все прихварывала – стала настоящей старухой. Я уж ее не пускаю из квартиры, а она, такая деятельная и подвижная во всю свою жизнь, теперь очень много лежит и спит. Вот и сейчас, когда я дописываю это письмо, – девятый час утра, а Н. И. только что подымается у себя на кухне с постели, и я слышу, как она начинает копошиться в своей рухляди. Она Вам очень кланяется еще со вчерашнего дня, когда узнала, что я собираюсь Вам писать. Видаете ли там, в Москве, наших из ВИЭМа? Очень уж они там разбросаны по огромному городу и работают там замкнуто по своим углам! Да, у Вас-то в Игумновской усадьбе дело идет, по-видимому, полным ходом и есть над чем заниматься; а у ВИЭМцев – за переездом на новые места, за ремонтами и новосельями – дело идет слабо и, как кажется, на ближайшее время и не подает надежды лечь в норму! Недавно туда ездил от нас Д. Н. Насонов и пришел к выводу, что ранее двух лет надеяться на нормальный ход работы не приходится. Что нового в Вашей работе? Расскажите о себе, о витаминах, о крови! Пожалуйста, передайте мой глубокий поклон Вашей матушке, сестрам и племяннику. Что делает Ваш зять? Если будет возможно, передайте ему мой сердечный привет. Всего доброго Вам желаю от души.