Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [55]

как наличность, как органический склад. Такие картины его, как «В деревне», «На московской улице», «Купеческая семья 17 века», – глубоко отзываются во мне, вот так же, как старо-русская песня или старо-русский лес, где он еще сохранился. Надо сказать, что и текст Ростиславова написан приятно, хотя и носит в себе черты «развинченности», свойственной профессионалам-художникам, когда они пробуют высказаться на более или менее общие темы. Я лично очень люблю следить и слушать, как философствуют именно такие люди, не мнящие себя и не имеющие основания мнить себя профессиональными философами. Это бывает обыкновенно поучительнее и интереснее, чем чеканно-осторожная воркотня профессионалов-систематиков, гнущих «по обязанности» в определенную сторону. Художник философствует по вдохновению, с налета («кустарно», как теперь говорят), и оттого, при всей развинченности его речи, ему удается подметить и указать подчас такие черты правды, которые закрыты «премудрым и разумным века сего».

Ростиславов подметил и подчеркнул то интимное, внутреннее требование, которым жил Рябушкин: изгнать раз и навсегда, как проказу и чуму, смотрение на народ и его исторический быт «сверху вниз», – как к чему-то низкому, к чему в лучшем случае можно «снисходить», но уж никак не «учиться» у него так называемому «образованному» субъекту. В отношении Рябушкина к реальному народу есть место улыбке и очень большому огорчению, но совершенно нет места анекдоту или подлому снисхождению, – это потому, что главенствует серьезное и органическое уважение, и еще потому, что он в своих картинах говорит к народу: «Ты мой отец и брат», но не пытается говорить «о народе» в третьем лице для какого-то своего, постороннего для народа, круга. В своих картинах и в своем творчестве Рябушкин и собеседует с народом же, и к народу своему обращает все свое задушевное! А знаете: хорошо вообще, пока мы способны относиться к человеку как к «ты», во втором лице, как живому другу и собеседнику (alter ego); но дело плохо, когда с известного момента заговорили о «нем», т. е. начали относиться к нему в третьем лице, как «он». Он стал с этого момента чужой, внешний для нас, и с этого момента стали судить о нем, судить его, обращаясь к какому-то новому «ты»! Это очень серьезный перелом! У Рябушкина в отношении его к родному народу перелома этого не было; и этого мало: он как бы убеждает других в том, что перелома этого надо опасаться и избегать как инфекции! Далекий мой пращур Василий Иванович, изображенный Рябушкиным в бою с татарами, казнен потом на Москве в 1488 году Иваном III.

Еще раз спасибо за эту хорошую памятку. Получили ли Вы Сборник петергофских работ? Отчего не писали так долго? У меня были только отрывочные сведения о Вас, и жаль было, что не знаю о Вас от Вас! Передайте, пожалуйста, мой привет Вашей маме и зятю с его семьей. Очень был бы благодарен Вам, если бы написали подробно о своей жизни, исканиях и перспективах. Видели ли Резвякова? Я слышал, что он получил профессуру в Воронеже. Если это верно, я очень рад. У меня очень тяжело болела Надежда Ивановна и едва не умерла. Теперь она очень устает и не может набраться сил, потому что приходится мучиться с очередями. Она просит передать Вам самый теплый привет и поклон. Часы у нее стоят все так, как Вы поставили. Жму Вашу руку.

Преданный А. Ухтомский.

Вот, кстати, просьба, с которой обращусь к Вам. Узнайте мне, пожалуйста, имя и отчество научного сотрудника физиологической лаборатории Комакадемии В. Я. Княжева. Инициалы, как видите, мне известны, а далее, что за ними кроется, не знаю. Между тем, он мне пишет, а отвечать без имени и отчества очень неловко!

Пожалуйста, узнайте и сообщите мне! А. У.

11

26 июня 1931

Дорогая Фанечка, на этот раз я виноват перед Вами: получив Ваше милое письмо, написанное у открытого окна с видом на Москву и в присутствии Гриши, я сразу хотел отвечать Вам. Живо было впечатление того, что Вы пережили при писании письма, и хотелось как бы продолжить, задержать его. Но сразу сесть за письмо к Вам почему-то не удалось, а потом я только день за днем вспоминал об ответе Вам и все откладывал до случая. На этот раз сразу сажусь за ответ и доволен тем, что приходится беседовать с Вами в день моего рождения, вспоминая, как Вы когда-то бывали у меня в этот день. Спасибо Вам за добрые чувства, сказавшиеся в тревоге по поводу моего молчания! Пока я благополучен, если не считать значительной моральной подавленности, которую я склонен приписывать старости. Но вот у нас горе: сегодня мы схоронили Николая Сергеевича Хранилова, выдающегося молодого зоолога. Я думаю, Вы помните его! Это лучший из учеников К. М. Дерюгина, успевший выдвинуться превосходной работой о Веберовском аппарате у рыб. Вы, наверное, вспоминаете и жену его – нашу физиологичку Наталью Владимировну Доммес! Хранилов всего года три, как кончил университет, аспирировался в Петергофском институте, с прошедшей осени сделался доцентом при зоологической кафедре университета, а весною этого года выдвинут на новую должность «заведывающего специальностью» по зоологии в университете. Поучительный пример для имеющих способность видеть и соображать, что наваливать чрезмерную работу на молодого человека – совестно, по крайней мере «непроизводительно». Умер Николай Сергеевич совершенно неожиданно, посреди работы, склонившись к печи, в которой сжигал черновые рукописи, умер от паралича сердца. Последние 3–4 суток старался использовать отпуск для того, чтобы закончить к печати свою новую работу; сидел над ней не только днем, но и по ночам, оставляя на сон ничтожно малое время. Служебные обязанности страшно отрывали его от работы в году, и теперь он торопился наверстать потерянное.