Наша прекрасная Александрия. Письма к И. И. Каплан (1922–1924), Е. И. Бронштейн-Шур (1927–1941), Ф. Г. Гинзбург (1927–1941) - [57]

Достаньте Достоевского и перечитайте «Двойника». Это загадочное произведение, оставляющее обыкновенно какое-то недоумение в читателе, знакомящемся с ним в первый раз. Я помню, как при первом чтении у меня получилась одна растревоженность, множество недоуменных вопросов, к которым не знаешь, как приступиться. Обыкновенно говорят, что это у Достоевского «что-то неудавшееся». Да и он сам склонен был впоследствии уничижать эту работу, а при перепечатке для «Собрания сочинений» еще более обкорнал ее и обеднил, выпустив две главы. В свое время я был удивлен заметкой великого автора по поводу Двойника, что «серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил» (Дневник писателя, 1877). Это побудило меня еще и еще перечитать странное юношеское произведение Достоевского в связи с теми отрывками, которые были впоследствии выпущены автором, перепечатаны же в издании «Просвещения» под ред. Л. П. Гроссмана. Постарайтесь достать это издание, вышедшее приблизительно в 1917 или 1918 году.

Я думаю, что Вам откроется то, что открылось мне при более внимательном чтении повести о господине Голядкине. В конце концов это философско-психиатрический трактат о солипсизме и самоутверждении как основных чертах типического представителя европейской культуры. В упоре на себя, в наклонности понимать и оценивать жизнь из своей персоны, в уверенности, что все критерии правды и ценности заданы в собственной персоне, – вот где начало всех прочих болезней так называемого «культурного человека», мнящего себя, впрочем, не человечком, но человеком, по преимуществу. Мне очень интересно, как откроется Вам «Двойник» при чтении его теперь, когда Вы много передумали, сложились во взрослого человека. По-моему, основная мысль автора, основное утверждение, которое автор хочет доказать и обосновать, в том, что принципиальная одинокость, рационалистическая эгоцентрика влечет за собою, как свое прямое последствие, постоянное преследование своим собственным образом: куда бы человек ни смотрел, с кем бы ни встречался, везде он обречен видеть только самого себя, ибо приучился все рассматривать только через себя. И вот этот ужас неотступного преследования своею собственною персоною («от себя никуда не уйти!») и составляет бедствие европейского человечка: доводятся одни до дьявольского самообожания, как было в Наполеоне и ему подобным, другие до философского отчаяния, как в Мопассане, третьи до безумия, как в господине Голядкине. Достоевский, кажется, нарочито избирает в качестве грандиозной проблемы самоутверждения маленького, ничтожного чиновника. Автор хочет подчеркнуть, что дело тут не в каких-нибудь «грандиозных» натуральных задатках человека, которые доводят его до наполеонизма, до лермонтовского «демонизма», до ницшеанского «великолепного зверя». Достоевский хочет подчеркнуть, что самый ничтожный по натуральным задаткам европейский человечек несет в себе зародыш mania grandiose, поскольку он захвачен эпидемией самоутверждения с роковой неспособностью видеть равноценное с собою самостоятельное бытие в мире и в своем соседе, ключ к пониманию которых дается лишь с того момента, как решится человек не заставлять их тяготеть к нему, как к отправному центру, но пробует сам потяготеть, чем они живут в своей самобытности, независимо от его желаний и искательств. «Голядкин очень любил иногда делать некоторые романтические предположения относительно самого себя, любил пожаловать себя в герои затейливого романа, мысленно запутать себя в разные истории и затруднения и наконец вывести себя из всех неприятностей с честью, уничтожая все препятствия, побеждая затруднения и великодушно прощая врагам своим». «Сохранив в неприкосновенности и целости благородство души, неразвращенное сердце и спокойную совесть… в невинности моей и моем простосердечии – качествах, заключающих в себе настоящие признаки истинно благородного основания, получаемого преимущественно воспитанием… открытым, благородным, внушенным мне истинным убеждением в чистоте моей совести и в презрении, питаемом мною к отвратительному и во всех отношениях сожаления достойному лицемерству… Э, да, ну – ничего! Поживешь-попривыкнешь, а вот мы теперь и того, и исследуем дело: это действительно по нашей части исследовать дело; оно и всегда, наконец, было по нашей части – исследовать дело какое-нибудь… так-таки взять, да проникнуть… Поговорим, покалякаем, потолкуем друг с другом, – продолжал безнравственный Голядкин-младший, удивляя Голядкина-старшего своею безнравственностью и развращенностью сердца, – приласкаем, пожалуй, Петрушку и скажем ему, что мы все трудиться должны, – прибавил заблудившийся, безнравственно подмигнув господину Голядкину-старшему, все вертясь и семеня около него, и с ним отчасти заигрывая… и, таким образом, постыдно наслаждаясь над ним» (цитирую по изданию «Просвещения», редактор Гроссман, том XXII, стр. 13–26). Итак, господин Голядкин – это самоутверждение в своем обособлении от мира других вещей, в своем принципиальном одиночестве, в своей подозрительности и претензиях, фантастичности и болениях. Других людей для него нет, во всяком случае, их существование