Наша борьба - [2]

По рассказам родственников, мой дед по отцовской линии Иван Ильич Анпилов исчез из села в середине 20-х годов прошлого века, во время продразверстки. Иван Ильич был горшечником, но и он обязан был сдать определенное количество зерна, которое он получал от казаков в оплату за горшки, макитры и большие кубганы. Когда к деду в первый раз приехали комиссары из продотряда, он отдал требуемое количество зерна. Но когда продотряд через пару дней вернулся в дедовский двор и опять потребовал хлеб, мой дед Иван Ильич расстегнул ширинку, достал мужское естество и заявил: “Хлеба у меня больше нет. Своих детей кормить нечем. Вот все что у меня осталось. Режьте его на пятаки!” Правда или нет, но только после продразверстки дедовских шуток в селе больше никто не слышал.

Отец мой Иван Иванович Анпилов был комсомольцем, на фронте вступил в ВКП(б)- Всесоюзную Коммунистическую партию (большевиков). Как и все фронтовики, оставшиеся в живых, отец был не прочь выпить с такими же, как он, мужиками, безрукими, безногими, обожженными, - словом, изувеченными войной. Если в день получки отец задерживался до ночи, мать посылала меня и старшего брата в сельскую чайную “найти отца”. В чайной - дым коромыслом. Официантки шныряют между столами, разносят “пиво с прицепом”, то есть бокал пива, плюс сто грамм водки. Драк среди фронтовиков я не помню. Зато за каждым столиком вновь и вновь штурмовали Берлин, с отборным русским матом шли на таран немецкого мессера, вспоминали Курскую дугу и Сталинград, поднимались в рукопашную и обливались слезами, вспоминая павших товарищей. Для наших отцов война не кончилась никогда. В чайной ухали пушки, выли мины, стучали автоматы… А вот и голос нашего батьки строчит из станкового пулемета “Максим”: “Та-та-та-та-та… Хенде хох, гады! За Родину! За Сталина! Получай! Та-та-та-та!” Мы уводили отца под ободряющие возгласы изрядно подвыпившей фронтовой братии: “Ты смотри! За Иваном сыны пришли! А за мной, не дай бог, жена прибежит”… Отец обнимал меня обрубком руки, а здоровой держался за Толика. На показ он куражился, пел свою любимую песню “Эх, дороги!”, а у калитки своего двора обмирал, изображая вконец пьяного человека. Вероятно, так он надеялся смягчить мамины упреки за пропитые в чайной деньги.

Несмотря на то, что отец был инвалидом, у него была очень ответственная работа – обжигальщик гончарной мастерской, и его заработок был основным в семье. Однажды отец повздорил с начальством, и его уволили. С неделю он молча без конца курил самокрутки из махорки, затем не выдержал сел “писать письмо Сталину”. Отец был грамотным человеком, и к нему нередко обращались посторонние люди с просьбой составить жалобу или заявление по тому или иному делу. Но за себя отец никогда не писал, считая это ниже достоинства коммуниста. Он также считал непозволительным постоянные просьбы матери принести с работы какую-нибудь посудину: если коммунисты начнут тащить, то что же о нас люди скажут?! А тут пришлось писать: без отцовского заработка в семье не хватало денег и на кусок хлеба. В письме к Сталину отец перечислил свои боевые ордена и медали, места, где проливал кровь в боях с немецко-фашистскими захватчиками, рассказал, что работал обжигальщиком практически без брака и попросил восстановить его на работе, чтобы кормить шестерых детей. Дошло то письмо до Сталина или нет, я не знаю. Только через три дня , после того, как отец отправил свою жалобу, к нашему дому подкатила “линейка”, для тех времен – своего рода “БМВ”, длинная двухосная повозка на рессорах с двумя рысаками. Такая роскошь имелась только у председателя колхоза, да в местном райкоме партии: “Иван Иванович, выходи! - весело закричали с линейки. – Поехали на работу!” Отец заважничал, надел праздничную гимнастерку с орденами и покатил обжигать свои горшки…

И все же при всей значимости отца, духовным стержнем нашей семьи была мать. Всем, что есть во мне хорошего, я обязан матери, и также , как великий русский поэт могу сказать без тени сомнения:

“И если я напомнил жизнь борьбою

За идеал добра и красоты,

О, мать моя, подвигнут я тобою,

Во мне спасла живую душу ты!”

Не докопав картошку в огороде, она родила меня в бабье лето 1945 года без посторонней помощи под крики улетающих к югу журавлей. Если отец нередко “учил” фронтовым ремнем, мать вдохновляла ласковым словом, умением терпеливо выслушать чужое горе, а еще больше – самоотверженным, на износ трудом ради детей. Подобно некрасовской женщине, мать не раз первой входила в горящую избу, спускалась на дно общественного колодца, когда его надо было чистить, но больше всего она славилась в селе своим кулинарным искусством. Последние пятнадцать лет своего трудового стажа мать работала поваром в детском доме. После войны в стране осталось огромное количество осиротивших детей, но беспризорных детей, как сейчас, не было. В Белой Глине, как и во многих селах юга России, было два детских дома мест на 500-600: один для маленьких, другой – для подростков постарше. Екатерина Александровна, директор детского дома для младших, где работала мать, нередко говорила: “Луша, да приведи сюда Витеньку, пусть хоть поест нормально, кто их тут считать будет!” Действительно, страна отдавала своим сиротам лучшее, кормили их очень хорошо. Как только в колхозном саду вызревала черешня, всех детей и больших и маленьких вывозили на сбор, вернее на поедание первых ягод. Каждый малыш мог есть “сколько влезет” и кроме того, получал в руки маленькое игрушечное ведерко, чтобы наполнить его сочной ягодой и увести с собой. Детдомовские веселились от души и без конца, зажав косточку черешни между пальцами, стреляли ими друг в друга. Но больше всего меня поразило обилие ковров и различных игрушек в комнатах отдыха детского дома. Нам, “семейным” ребятам такое и не снилось: заводные автомобили, калейдоскопы, цветные карандаши!… Но почему-то восторг от вещей быстро проходил, и я старался побыстрее удрать из казенного дома на свободу, туда, где можно часами брести по раскаленным, пыльным дорогам – купаться на речку, или, привязав коньки к валенкам, мчаться по сверкающему под зимним солнцем льду, проваливаться под лед и радостно сушить одежду у большого костра, танцуя босыми ногами по талому снегу…В отличие от детдомовских, у нас была семья, материнская любовь и самая дорогая игрушка на свете – свобода.