Наш знакомый герой - [27]

* * *

На листке, вставленном в каретку, Лохматая прочла одно лишь слово: «ПОДАРОК». И она поняла, что жизнь ее стала приобретать ярко выраженный сюжет.

Она не раздумывала о том, кто сделал ей такой подарок. Непременно раздумья ее замкнулись бы на Даниле. А это было бы неправдой — она точно знала.

Сейчас, через столько лет, она и без Иванова знала, кто из ее тогдашних знакомых был способен на такой поступок. Ванюша Соколиков мог бы, но отпадает, потому что появился значительно позже. А значит, лишь Новоселов. Но до Новоселова ли ей было тогда!

Услышав о таком дорогом подарке, да еще от незнакомого человека (как же, так и поверил), Данила исчез. И впервые у нее было чувство, что исчез он навсегда.

Понимала ли она тогда, как сейчас, что представляет собой Данила? Ведь все познается только в сравнении, а с кем она могла бы его сравнить?

Обращалась к литературе — куда там! Да и читала она еще очень плохо — плоско и однозначно. Недостаток опыта еще не позволял ей читать как положено, то есть изо всех сил напрягая мозг и сердце. Ей казалось, что жизнь, описанная в книгах, никоим образом не соприкасается с ее жизнью, потому что внешняя сторона была, разумеется, очень уж разной.

Сейчас-то она понимает, что нет явления, мысли, ситуации, сюжета, которые бы не повторились. Она уже понимает, что литература, особенно русская, в поддавки с жизнью никогда не играла и что все-то там уже написано. Написано на два века вперед.

Тогда же… Не теми словами и не теми примерами защищала она Данилу ну хотя бы перед Гусаровым. Откуда ей было знать, что Данила окажется почти единственным мужчиной в ее жизни, в котором сохранилось первейшее мужское качество — приходить на помощь, опекать, помогать. Гусаров, Новоселов, Ванюша Соколиков… Может быть, они были в сто раз лучше Данилы, но ведь она не проверяла их на любовь.

Он пришел в их школу в девятом уже классе. Кроме имени — Данила — ничего необычного. (Как выяснилось, такое имя ему дали потому, что первой ролью его мамы была Хозяйка Медной горы в «Каменном цветке».)

Любовь стряслась с ними уже перед самым окончанием школы, на первомайском вечере. Лохматая тогда была влюблена в Николаева — врожденного лидера подворотен. Николаев смело и размашисто шел к тюрьме, а Лохматая, как водится, его спасала. Для этого ей пришлось подружиться с сестрой Николаева, ходить к ним в дом, заучивать наизусть тонны современной поэзии. (Лохматая считала, что стихами можно исправить все и всех.)

И вот они с Николаевым поссорились. То есть это Лохматая так считала, что поссорились. Николаев так не считал. Никогда он с ней не дружил, не замечал ее даже тогда, когда она мельтешила в его собственном доме, а потому и поссориться с ней не мог.

Она решила закончить роман красиво, прочтя со школьной сцены: «Я вас любил…».

Данила же вел этот вечер самодеятельности: объявлял номера, потому что у пионервожатой не нашлось никого получше, а у Данилы мать все-таки была балериной.

И вот Лохматая пролезла за кулисы и попросила Данилу объявить ее выступление.

— Не надо этого, — сказал разумный Данила.

И он был, конечно, прав, потому что ни для кого не была секретом Женькина полоумная страсть к Николаеву, а потому и любой другой человек на его месте посоветовал бы ей то же самое.

— Объяви, тебе говорят…

— Не надо! — простонал Данила. — Не позорься, не надо!

(А в зале уже гремели аплодисменты после очередного номера.)

— Объяви, дурак!

— Они… Они унизят тебя!

— А тебе какое дело? Не хочешь — я сама! — И она попыталась пройти на сцену мимо Данилы. Он преградил ей дорогу. Раскинул руки.

Ее взбесило его сопротивление, а потому она неожиданно даже для себя вцепилась зубами в его руку. Ожесточенно, до крови. Он, бледный, тяжело смотрел на нее. Даже испугалась — вот ударит.

— Хорошо же, я объявлю, я объявлю…

Когда он объявил, что Евгения Лохматая прочтет стихотворение Пушкина «Я вас любил…», в зале раздался свист и смех. И потому, что стихотворение никак не связывалось с первомайской тематикой вечера, и потому, что назвали Женькино имя, да и потому, что знали, кому она будет читать.

Но она, как и всегда потом, пила чашу позора до дна, не половинила. Она вышла на сцену. И увидела смеющиеся, глумливые лица, и лицо Николаева, который всячески выражал к ней, к Женьке, презрение. Они гоготали, шумели, хихикали, острили…

Она истуканом стояла на сцене. Минуту, две, три… (Зал уже бесновался.) И тогда она завопила. Она вопила и вопила, закрыв глаза от ужаса и потому не видя, как вытягиваются лица. Потом она открыла глаза. Была тишина.

— Больше ничего не будет, — сказала она. — Я передумала читать для вас стихи.

И ушла со сцены. Данила, все такой же бледный, ждал ее за кулисами.

Лохматая соображала очень быстро, не отнимешь. И она поняла, что Данила — не враг. Нет, мало того, он — друг. Нет, мало того, он — Данила. И еще она очень быстро поняла: это надолго. Это совсем не то, предыдущее. Это что-то человеческое.

— Прости меня, — горячо сказала она Даниле.

— Как ты живешь?! Как ты еще жива такая?! — с изумлением пробормотал Данила.

Вот и все. Теперь, через столько лет, она раскрутила механизм случившегося. И дело, оказывается, выглядело так: она заставила Данилу принять участие в своих делах, а он, из порядочности и мужского благородства, зная только этот случай из ее жизни, не смог не испугаться за нее, не смог не вступиться. И завяз.