Наш знакомый герой - [25]

— Может, я тоже дурак, но я не понимаю тоже.

— Люблю я его, что ж тут еще понимать! В любви всегда так: будто он для всех человек как человек, а для тебя — прозрачный.

— Ну а он тебя любит?

— Вынужден любить. Разницу чуешь? Он и исчезает надолго потому, что хочет меня примирить в мозгу со своим мечтанием обо мне. Причесать. Ну, внешне хочет сочинить меня покрасивее, слова мне дать поблагороднее. А потом как разбежится ко мне обратно — я оказываюсь еще хуже, чем до всех его мечтаний была. Ему и страшно. Молодой он. Ему идеал нужен. А тут я — на море и обратно. На улице, опять же, все оборачиваются…

(На улице на нее действительно оборачивались, но совсем не из-за ушей, как ей тогда казалось, а скорее, из-за выражения лица — активного во всяком чувстве, живого, переменчивого.)

— Ну, он опять убегает. Говорю тебе, он молодой. Ему привыкнуть надо. А то, что любит… Раз он долго не приходил… После того как драться из-за меня пришлось… Ну, юбку я надела. В общем, юбка это была, юбка… Ну, мини… У меня ноги красивые, вот посмотри. А тут юбка…

Она останавливалась хоть среди Невского, прохаживалась перед Гусаровым, как манекенщица. Демонстрировала то ли юбку, то ли ноги.

— Ну, надела я юбку. А двое сзади шли. Все клеились. Не грубо, но так. Данила уж посинел весь. Я к тем обернулась, и они мое лицо увидели. Уши у меня были спрятаны надежно, под косынкой, — я после милиционера с рупором всегда уши прятала. Но ведь от косынки облысеть можно, да? Ну, а этим, которые за нами шли, я и без ушей не понравилась. Стали кричать, что нельзя к таким ногам иметь такую рожу. Данила подрался с ними. Ну и я заодно. Тех двое было. На мне кофту порвали, вот. А мы от дома далеко ушли. Он снял рубашку и отдал мне. А сам шел голый, вот. А около моего дома сказал, что никогда мне этого не простит. Я тогда не знала еще, что он меня любит…

— Да где любит? Где любит-то?!!

— Любит. Он только через месяц пришел. Я дома одна сидела. Нарядилась сама для себя и сидела одна дома. И так мне тоскливо стало. Жуть! Поглядела в окно на улицу и вдруг увидела себя внизу, на асфальте. Как раз вот такую разнаряженную. Труп такой красивый… Вдруг звонок. Данила вбегает с вытаращенными глазами. Схватил меня, вцепился прямо. И кричит, как ненормальный: «Жива! Жива!» А то ему показалось, что толпа у моего дома из-за меня собралась. Что я в окошко выпала. А там просто очередь у лотка стояла. А главное, он говорит, что и платье на мне то же, что и сейчас, ему привиделось. А он это платье в первый раз видел. Я про себя думаю: ага, любишь. А он по моим глазам понял это и сказал, чтоб я не самообольщалась. Что я калиф на час. Что я напрасно думаю, будто подловила его.

— Ничего себе любовь!

— Он молодой, пойми! Какие-нибудь три годика — и он перестанет искать идеал. Вернее, найдет его во мне. И мама его мне так говорила.

— Ах, он тебя и с мамой познакомил?

— Да. И с папой. Они сказали, что лично они были бы только рады.

— И ты воображаешь, что они сказали правду?

— Да. Мне его мама даже звонит. Последний раз час болтали. А Данила сказал, что он нарочно меня с ними познакомил. Чтоб не подложить мне свинью. Что он имеет в виду, как думаешь?

— Ты у нас взрослая и вумная как вутка. Тебе и знать.

(Ох, надо было объяснить ей, что именно имеет в виду ее Данила, чтоб она не нарвалась на эту опасность в другом месте.)

Гусаров вникал в сумасшедшую логику ее построений, и постепенно эта логика переставала казаться ему сумасшедшей. Он вспоминал свою юность, свою любовь и с горькой усмешкой говорил себе, что обмелела та река, куда ему хочется окунуться во второй раз. Отгремел праздник на его улице.

Тогда он не знал еще, что, может быть, именно у него-то и есть возможность войти в ту реку, второй раз услышать праздничный салют. Он еще не знал о силе пера и бумаги.

Чуть позже он сообразил о возможности возврата в прошлое. Задумал ту единственную, любимую вещь, которая не дописана и сейчас. Не потому не дописана, что остыл он к ней или лень обуяла, а потому, что жалко выпустить из рук. И камертоном к этой повести была любовная история Женьки Лохматой. И это еще не все…

* * *

И это еще не все, чем одарила его юная Лохматая. Грубо говоря, она была интересна ему и как литературный персонаж.

Есть такие люди — вокруг них всегда смерчем кружатся события и сюжеты. Причем самые неожиданные. (Кстати, к этому же типу принадлежал и Новоселов.)

Женька всегда была естественна, но именно потому попадала в самые дикие, неестественные истории. Вряд ли она хоть раз в жизни без приключений сходила в булочную. Что-нибудь ей да подворачивалось: доброе или злое, красивое или безобразное. Простое шатание с ней по городу выглядело в итоге как разведка боем. То она влезала в драку, увидев, что двое напали на одного, и тем самым чинила препятствия двум оперативникам, задерживающим вооруженного преступника. Потом ее, естественно, вместе с преступником тащили в отделение и долго выясняли ее с ним связь. А то она однажды вдруг оказалась в комнате, обращенной в террариум, где жили четыре кобры.

Гусаров, сам любивший приврать, долго не верил Женькиным историям, пока несколько раз не оказался их свидетелем.