Наш знакомый герой - [23]

Но дело было даже не в платьице и не в несчастной Женькиной любви. Дело было в том, что она написала стихи. До сих пор помнит Гусаров отдельные строки, которые сама Женька давно позабыла, и если хочет ее подразнить, то читает их с большим пафосом и тем, старым Женькиным подвыванием.

В чем, мой мальчик, твоя промашка?

Слишком розов, как промокашка!

В чем, мой мальчик, твоя ошибка?

С головой у тебя не шибко!

В общем, это была целая поэма, выдержанная в здоровом духе хорошей кухонной склоки. И это написала Женька Лохматая, знакомая с поэзией не только в пределах школьной программы, но уже всерьез зачитывающаяся Блоком и Цветаевой. И после этого с невинным взором прочесть стишата в духе Пивного Старика!

— Старуха, пиши лучше прозу, — сказал Гусаров, как когда-то сказали ему самому, и быстро распрощался с Лохматой, уверенный, что никогда больше с ней не встретится. Она перестала его интересовать, потому что после этих стишат вдруг исчезла загадка ее души, которая раньше чудилась ему за странным выражением этого лица — то отрешенно-высокомерного, то откровенно-восторженного, без страхов и опасок.

И не понимал он тогда, бедняга, что его красивая проза ничуть не лучше ее некрасивых стишат.

Тогда Гусаров умел слышать только текст и сам стремился только написать текст, а потому зачеркнул свою случайную подружку, боясь вовлечь ее в занятие, на его взгляд, для нее бесперспективное. Он поставил на ней крест. (О, как часто и глупо ставим мы кресты на наших знакомых, как не учитываем законов диалектики!) Но она продолжала жить и расти, не ведая, что на ней поставили крест. И как-то выжила, выросла.

Они встретились снова только через год. Он на год опоздал на свидание. Год туда — год сюда! Какая разница! Но они встретились!

* * *

Но они встретились… Она вдруг явилась на лито. Занятия еще не начинались, все разгуливали по комнате, уставленной обшарпанными стульями, и ожидали руководителя. Лохматая тихо вошла, постояла немного с растерянным лицом, осветилась вдруг и бросилась к Гусарову:

— Андрей Михалыч! Примите меня к себе!

Хорошо, что этого никто не услышал. Впрочем, если и услышали, то вряд ли поняли. Откуда им было знать, за кого выдавал себя Андрей Гусаров. Да там и вообще никому не было дела до других. Разве что Сурков усмехнулся. Ну, Сурков — особ статья. Пусть корчит из себя Порфирия Петровича (Гусаров забыл, что сам отвел Суркову эту роль).

— Я принесла прозу, как вы сказали, — зашептала она на ухо Гусарову, в то время как он лихорадочно соображал, можно ли выпутаться из создавшегося положения.

— Видишь ли, теперь не я руковожу этим лито, так что…

— Ага, поняла… — Ничегошеньки она не поняла, а он так никогда и не узнал, как она объяснила себе создавшуюся ситуацию, чтоб по-прежнему дружить с ним и уважать его. Был у нее какой-то необъяснимый дар, такт, что ли, не ловить людей на слове: на лжи, на подлости. Не замечать того, что говорит не в пользу других. Вначале Гусарову казалось, что это просто от глупости, но потом она не раз поступала точно так же уже тогда, когда он знал, что не так уж она глупа. Со слухом и зрением у нее тоже все было в порядке, а значит, ее устраивал больше мир без мелкой лжи и подлостей.

Потому-то, когда появился настоящий руководитель, она, без вопроса даже во взгляде, стала его внимательно слушать и вообще вникать во все происходящее.

В тот день читал Золотов. Тогда он еще не писал романов, а, как и все, начинал со стихов:

И пусть сатрапы

Роют окопы,

Чтобы опутать ракетой

Тело Европы…

К таким стихам Золотова все привыкли: и не такое здесь слыхивали. Однако никто друг на друга не смотрел — боялись расхохотаться.

Но Лохматая… Если б она только смеялась! Но она качалась от смеха и, как заведенная, выкрикивала лежащую на поверхности рифму.

— Опы! Опы! Опы! — хохотала Лохматая.

Истерика охватила и всех остальных. Лишь Золотов сидел в позе лорда Байрона, да руководитель объединения изображал строгого, но справедливого судью.

Руководителя объединения можно было понять: все отчеты по занятиям лито имели божеский вид только потому, что всегда можно было представить хоть чью-то законченную работу, — что бы ни писал Золотов, но все свои опусы он доводил до конца, и, переписав за него очередной его шедевр, можно было выдать это произведение за готовую продукцию такого странного, никому на фабрике непонятного учреждения, как лито.

Руководитель был оскорблен в лучших чувствах, потому что не мог теперь продолжать эту игру в поддавки.

— Устами младенца глаголет истина, — сказала Нинель, любящая готовые словесные формы.

— А что это у нас за такой младенец? — спросил руководитель, намеренно брезгливо осматривая Лохматую с ног до головы.

(И Гусаров увидел ее его глазами: трехрублевое платьице, косметика отнюдь не от Диора, но зато в большом количестве, феерические пунцовые уши, заискивающая улыбка опростоволосившегося человека.)

— Это со мной, — невнятно, но все же сказал Гусаров.

— Поздравляю. Но в следующий раз…

— Она хотела посмотреть, она не пишет.

— Почему это не пишу? А вот и пишу! — сказала Лохматая.

Да, это был позор.

— Тогда в следующий раз вы и прочтете то, что пишете… девушка!!!