Наш знакомый герой - [18]

— Ладно, — сказал Гусаров. — Я ведь не только о тебе. Я и сам такой. Вернемся к нашим баранам. Что за «Львиная доля», почему, кто, как?

— Мне кажется, мы все знаем, — задумчиво сказал Сурков. — Знаем, знаем. Слишком много выдано в этом романе. Надо подумать. Поискать. Почитать внимательно. А главное — вспомнить, понимаешь? Он сам дал в романе несколько эпизодов, надо порыться в них. И ты уж звони. Заходи. Я теперь почти не езжу в командировки, так что теперь большого перерыва во встречах не жди. Вспомним. Как жили, что пели, с кем пили вино…

Гусаров уже уходил, когда Сурков окликнул его.

— Да, кстати… Ты мне Женькиного нового телефона не дашь?

— А, пробрало!

— Да нет, я так… Вряд ли позвоню. Побаиваюсь я ее. Она какая-то… нескромная стала и пишет вызывающе.

— Скромности от своей секретарши требуй, да и то только на работе. И вообще, что такое, по-твоему, скромность? Надо новый словарь сочинять. Чтоб дураков не путали с чудаками!

А Сурков старый, подумал он уже на лестнице. Добровольно состарившийся даже без жены и детей. Старый Сурков и взрослый Иван Новоселов, вот как. Время откалывает номера. Достаточно случая, чтоб понять это так больно. Но Сурков прав — сейчас надо играть именно со временем. Там, во времени, что-то скрыто. Вернуться туда. Найти. Что-то обнаружится там?

I. МАШИНА ВРЕМЕНИ

И-эх!!! Мы мальчишки-ежики, не боимся ножика!

1962 год. Весна. Свобода. Только чтоб никто не заметил, что свобода тебе — в новинку, что ты впервые за долгие годы ходишь без конвоя. Трудно ходить без конвоя. Нюх у тебя плохой. Приводит все к таким же, каких ты уже видал и хорошо знаешь. Где верные друзья-братья, где прекрасные женщины, о которых мечтал? Кому ты здесь нужен и интересен?

Тебе тридцать два. Но ты знаешь некоторые правила потусторонней жизни, которых многие из твоих встречных не узнают никогда. У тебя было время подумать — на нарах с книжкой Монтеня в руках, под кислой сиротской лампочкой. Откуда взялась там эта книжка? Как не разорвали на самокрутки? Время действовать у тебя тоже было. Ты приучился всегда быть на стреме. Ты знаешь, как мало стоит человеческая жизнь. И твоя тоже. У тебя было сто случаев потерять ее, но ты остался жить. Жив ты потому, что не дорожился своей жизнью. Научился полной готовности обменять ее на чью-то чужую. Повезло. Не обменял. Повезло — не добавил себе новой вины, новой порчи, новой муки и стыда.

За что уважать себя? За то, что выжил. За то, что понимаешь — выжить мало, надо еще жить дальше. Было время подумать, было. И даже смог ты умом понять, что не стоит ждать от свободы цветов и пряников. Что свобода, если ты дурак, хуже тюрьмы. Те, кто писал для тебя свои умные книги, находясь на свободе, разъясняли тебе, что выбираются из той же тюрьмы, что и ты. Из тюрьмы страхов, предрассудков, невежества и глупости.

Гусаров ненавидел жизнь, оставленную за плечами. За ее грязь, истеричность, болезненную бесшабашность, за то, что тебя унижают, и, самое страшное, за то, что ты должен унижать. Но больше всего он ненавидел эту жизнь потому, что вынужден был носить ее в себе.

А другой жизни все не было и не было. Не наступала она и на свободе. Он готов был впасть в отчаяние, прекратить сопротивление и рискнуть совершить то, от чего так зарекался в тюрьме. Но все медлил, осматривался, взвешивал и прикидывал, исподволь окружая себя созревшими в помощь порочными подростками. Еще ничего он им не говорил, ни на что не намекал, но был готов… И точно так же был готов, даже боялся, что сорвется с языка, сказать им: «Бегите, бегите, пацаны! Я порченый. Я могу лишь исподлить вашу жизнь. Бегите!»

Да-а, на все он был тогда способен.

И вот шел он по Таврическому саду, а по бокам шли два звероватых подростка, как бы свита, охрана и ученики в том же лице. Один-то из них и обратил внимание на девочку, сидящую на скамейке.

— Гляди, Князь, какая уродина, га!

(Князем он тогда звался, как же иначе.)

— И правда, — подхватил другой, — по-моему, таким лучше и не рождаться.

Слов подросткам показалось мало. Им так хотелось произвести впечатление на Гусарова действием. Потому они приблизились к скамейке, встали по бокам ее и уставились на девочку.

— Девушка, разрешите познакомиться? — сказал один.

— Вы потрясли нас своей красотой, — сказал другой.

Были уже сумерки. Народу в Таврическом саду было мало, да и не могла эта группа показаться подозрительной кому-то со стороны.

— Гляди-ка, — сказал один, — она ведь и правда думает, что красавица…

— Такие всегда думают, что красавицы. Страшней атомной войны, а туда же, — сказал второй. — А уши-то, уши!

Девушка подняла голову от толстенной книги, которую читала, и Гусаров увидел ее лицо. Что-то в этом лице было не так, чем-то оно резко отличалось от других лиц… А его выражение… Вначале оно показалось ему самодовольно-туповатым (конечно, услышала комплименты и слишком поздно сообразила, что ее оскорбляют), но потом… С таким замкнутым, отрешенным высокомерием смотрят обычно люди, которых так загнали в угол и унизили, что им уже как бы нечего терять. Так, наверное, смотрел и сам Гусаров тогда, на лесоповале, когда на него надвигались те трое, одинаково постукивая по заскорузлым ладоням молотками, прекрасно сознавая, что он у них в руках, а закон — тайга. Пока не увидели, что он готов меняться. Жизнь — на жизнь.