Наш знакомый герой - [15]

— Ты знаешь, на кого она похожа?

— Не ори ты так. Знаю, знаю.

Они оглянулись на молодую пару, и те, будто почувствовав их интерес, оглянулись тоже. И жуткое чувство — сейчас курсант узнает их. А потом — еще более жуткое — не узнает. Да как же так: их не узнает сын Новоселова?

Что он думал, когда его рассматривали совсем незнакомые люди? Первое — насторожился. Но девочка что-то быстро ему сказала, и вместо рысьей настороженности — совершенно новоселовская открытая улыбка. Доброжелательная и будто узнающая.

— Я на кого-то похож? — легко спросил юноша.

— Очень, очень, Иван! — выкрикнула Горчакова и потащила Гусарова к машине. — Теперь Ленке будет легче начать с ним разговор, — оправдала она свою несдержанность.

— Скоро он будет ровесником своего отца, — задумчиво сказал Гусаров.

— Да. Вырос новый сознательный человек, а Золотов все ищет свою правду и морочит голову окружающим. Как Ленку-то бедную накрутил. «Живой труп» ему покоя не дает.

— Злосчастный Золотов.

— Бедняга.

— А ведь, поди, думает, что ищет не изнанку, а правду.

— Да. Хочет написать правду по правде.

* * *

— Понимаете, он хотел написать правду как есть. Правду по правде. Ну что я вам объясняю, ведь вы его знали… — робко говорила женщина.

Сурков с ней согласился. Он знал покойного Золотова и знал, что в своем преследовании истины тот не останавливался ни перед чем. Другое дело, что Золотов неправильно понимал истину. В своей следовательской практике Сурков часто сталкивался с людьми, у которых нелады не со зрением, а со взглядом на жизнь. Эти люди способны на все, кроме одного: увидеть самих себя, а уж потом судить о чужой вине или невиновности. Они требуют от других небывалых высот нравственности и честности, но в борьбе со злом могут спокойно написать анонимку. В анонимке все будет правдой, но от этого анонимка не станет чем-то другим, а останется анонимкой.

Дело было ясное, как божий день. Никто не убивал Золотова, он ушел из жизни своей волей. Если б Сурков не был знаком с ним, он бы не стал читать, вернее просматривать, этого миллиона страниц графомании, заботливо перепечатанной и сброшюрованной. Но Суркова связывала с этим человеком молодость, лучшая пора жизни. Знал он и женщину, сидящую напротив. Когда-то это была красивая женщина, милая и неглупая, но как изжевала ее жизнь! Будто почувствовав его мысли, она сказала:

— Не смотрите на меня так, не надо. Я знаю, насколько я изменилась. Может быть, вы ждете, что я скажу вам, будто он сделал меня такой, высосал по капле мои силы? Нет, Гриша, нет… Я не обманывалась в нем. Я и сейчас считаю, что он был достоин моей любви и даже… поклонения. Графоман? Да. Графоман. Двенадцать рассказов за всю жизнь… Столько написать — и только двенадцать рассказов напечатать. Но мне тут позвонил Семенов… Знаете Семенова?

Сурков знал. Мало того, что знал, — отдавал Семенову должное, хоть давно уже расстался с мечтой сделаться писателем, чего не сумел покойный Золотов.

— И вот Семенов мне сказал, что Леня был… ну, по-своему незаурядным. Семенов не стал мне лгать, что считает Леню писателем. Но он сказал, что Леня был… гениальным графоманом. Вернее, намекнул на это. Что сейчас таких уже, считай, нет. Есть просто бездельники, которым писательский кусок кажется жирным. Ну, попробуют подхалтурить, не вышло — плюнут. А Леня… Я-то всегда понимала это.

Почему этой умнице самой не пришло в голову писать, подумал вдруг Сурков, если она способна правильно понять и услышать даже Золотова! Интересно, любил ли он ее? Она будто услышала его мысли.

— Разумеется, он меня не любил. Все — литературе. Ну и немного дочери, Тане. Да и ее-то он любил как-то специально, профессионально, что ли… Как недописанный роман. Когда она ушла из дому, он страшно переживал, но не бросился на розыски, а сел писать «Вскрытый нарыв»…

Сурков проглядывал «Вскрытый нарыв».

— Читал. Это о том, как девочка ушла из дому, попала в руки старого сластолюбца и растлителя, а он изменил ей с грязной богемной бабой?

— Ну да. А потом она вернулась к Ивану Звездному… так он назвал героя, с месячным ребенком на руках.

— Иван Звездный, кажется, отец?

— Да. Отец. Как всегда, Леня имел в виду себя самого. Он написал «Вскрытый нарыв» и стал ждать. Но Таня и не думала возвращаться, хоть Леня был уверен, что он прав на двести процентов и абсолютно логичен.

— А почему дочь ушла?

— Лене не нравились ее знакомые. Знаете, какие они сейчас… У одного волосы слишком длинные, у другого слишком короткие. Кто не работает, кто не учится… Я не могла объяснить ему, что это наши дети и если с ними что не так, то вина лежит на нас. И вот однажды я, подлая душа… — женщина вдруг заплакала навзрыд, — я… подлая душа, сказала ему… что ведь и он сам… Да, он работает… но ведь не зарабатывает. Гриша, я не знаю, согласитесь ли вы со мной, но эти неработающие наши же дети… А вам не кажется, что у них такие же благие намерения, какие были у Лени? Они все поголовно играют, поют, знают языки… Вы наблюдали за теперешними помойками? — выстрелила она неожиданным вопросом.

— Да уж служба иногда заставляет…

— Вы видели эти горы еще приличных вещей, эти горы продуктов? Мы  с ы т ы, Гриша. Именно потому, что мы  с ы т ы, я считала возможным кормить Леню. Поймите, пошел бы он и встал к станку, никому бы от него проку не было. И наши дети тоже видят эти изобильные помойки. Это наш разврат, Гриша. Дети платят за нас. В нашем поколении все ринулись к литературе, в их поколении — к музыке. Среди них много талантливых, так и пускай реализуют свои таланты. Они готовы получать те же восемьдесят рублей, но не за службу в котельной, а за то, чему отдаются целиком. Ведь их бы стали слушать, клянусь вам. И не только молодежь. Я бы первая побежала послушать их. Они интересны мне, потому что моя дочь — одна из них… Кстати, с ней все образовалось. Она встретила человека… Ой, да вы же должны его знать… Алеша ходил в ваше лито. Раньше он был актером…