Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены - [5]

Альт… Кто знал его до Шнитке? Теперь альт в моде, писатели пишут романы об альтистах.

Так что время кларнета ещё впереди.

— Что может сказать миру кларнет, Витенька?

— Да то же, что могу сказать ему я.

Конечно, кларнет ограничен, но как любой человек, не более того.

У него близок предел силы. Так ведь не все обладают масштабом и мощью решений. Большинство из нас не вожди, не диктаторы, да?

Зато у кларнета практически нет предела слабости. Звук уже не явлен, его не слышно в привычном смысле, но вибрации ещё долго доходят до слушателя. Послевкусие, последействие… Кто знает, что это такое, тот поймёт. Кларнету недоступен аккорд, двойные ноты. Он не громок, он не помпезен. Одинокий голос под небесами. Искренность… Без претензий, без обобщений. Всегда — как бы для себя. О себе только… Молитва? Исповедь?

…Зря, зря поздравлял адвокат Витеньку. Всё сорвалось. Появились те самые неблагоприятные обстоятельства, которых Витенька ждал и боялся.

Ну кто мог предвидеть, что мэтр-дирижёр станет невозвращенцем? Останется после трёхдневных гастролей в европейской стране, предпочтя великой державе мелкое княжество? Сразу, без оглядки на прошлое и без гарантий на будущее?

Забыв о собственной семье, мэтр, естественно, не вспомнит о Витиной. Чтобы держал в памяти великий дирижёр ничтожный персональный оклад второго кларнетиста? Или думал о Мише, над которым нависла армия? Нет! Нет! И нет!

Кружила дирижёрскую породистую голову не вторая — десятая молодость. И цветущая азалия вместо перестроечных лозунгов на столбах, и сияющие очи колдуньи-алжирки, и забубённость сиюминутных решений вместо жестких обязанностей. Званию Гордости страны и должности Хозяина лучшего оркестра предпочёл дирижёр бессловесную девку… Редко. Совсем, совсем редко, но случается такое с мировыми знаменитостями. Перед смертью обычно. И мэтр скоро умрет, глотнув напоследок свободы, единственной настоящей свободы — личной.

А до этого… О «выходке» мэтра станет известно во второй половине того самого дня, в первой половине которого, подписав обходной листок в библиотеке, костюмерной и реквизиторской своего театра, Витя получил начальственную подпись на заявлении: «Уволить по собственному желанию»…

В знаменитый оркестр его, «ставленника предателя», разумеется, не взяли. Назад в театр тоже не позвали. Ушёл «на повышение», выделился — получай.

Не на улицу выбросили. Не катастрофа. Не голод. И «зелёные» созревали «У Юрека». Но всё зашаталось, всё в ту перестроечную пору стало срастаться со словом «пока». И Витенька запаниковал.

— Пока «Юрек» не разорился от накатов бандитов и милиции, надо искать ещё одну работу… На всякий случай… Вчера приходили люберецкие, позавчера ореховские «авторитеты». Денежки заломили у хозяина за «крышу», нам чаевых не останется. Я с утра завтра в клуб транспортников наведаюсь…

— Всё! — сказала вдруг Манька. И синие русские глаза её стали непривычно сухими. Чистая влага волнения не омывала их, вся она, Маня, была решительность. — Едем в Израиль!

Тогда Маня сразу похудела. Другой стала походка — озабоченной и быстрой. И глаз Маня не поднимала. Так, с опущенными, входила в разные ЖЭКи и военкоматы. В военкомате протянула недоброму военкому толстую пачку накопленных на консерваторию «зелёных». Тот взял доллары, тоже не поднимая глаз.

— Чтобы доктор освободил моего Мишу от службы, — жестко, приказывая, а не прося, сказала Маня.

— Не надо… К доктору… — шёпотом выдохнул военком. И выписал справку с десятью печатями. Освободительную.

Собственно, Витенька, возможно, покинул бы державу исхода и раньше. Но…

Несмотря на идейную образцовость родителей, убеждавших его, ещё спеленутого и с пустышкой, что другой такой страны не знают, где так вольно дышит еврей, Витенька ещё младенцем подозревал другое. А став октябрёнком-жиденком, пионером-жидом, в комсомол вступать не стал. И в училище пришёл через трудовой стаж, отработав после восьмого класса год в котельной своего музыкального училища… Напарник по смене Изя был отказником. Бывший скрипач, а вовсе не главный инженер секретного оборонного проекта, он сидел в подвале уже седьмой год. Изя стал поставщиком самиздата и какой-то странной, полубредовой информации об «отъезжантах». Без всякой надобности он сообщал, что «там» есть спрос на солдатские шинели, а у талантливого кинорежиссёра Калика, выпущенного с первой волной, «там» нет темы, потому в простое.

Изенька… Друг, неудачливый друг на долгие годы. А ещё — пример «как не надо» и смутил Витю.

Витенька не принадлежал к людям идеи.

И знать «одной лишь думы власть» ему дано не было. Да, он восторгался Солженицыным. И Горбаневской он восхищался. Даже Изей — тоже.

И вообще понимал, что человек начинается там, где готов жертвовать собой ради ближнего, который — дальний. Собой…

Но понимание вдруг кончалось и начиналось непонимание. А сыновья и жена, оставшиеся у «Исаича» в аэропорту Шереметьево? А малютка Горбаневской в коляске на Красной площади среди озверевших кагэбэшников? А сопливые, чернявые, не отмытые Изины двойняшки, которые рады случайным леденцам так, как Витины дети не радуются и шоколаду?