Наш Витя – фрайер. Хождение за три моря и две жены - [3]

Увидеть Мишу можно было в одном из двух положений. Либо в углу дивана с наушниками.

И в отключке. Либо в дальней комнате в обнимку с виолончелью. И тоже в отключке. Не юноша, а доремифасоль. От него и «здравствуйте!» не получишь. Музыкант и ничего больше! Ничего! Зато какой музыкант!

Это только тупой военком мог увидеть в нём солдата. Впрочем, Маня не без оснований считала, что военком не столько тупой, сколько злой. Угадал в неловком очкарике, еврейском изнеженном сыночке, подарок солдатской роте. То-то забава, то-то мишень для битья и насмешек! Ни нагнуться, ни подтянуться, ни упасть, ни отжаться. Афганистан был уже позади, Чечня ещё впереди, но и без войны отдать Мишу в армию — равнялось потерять. А попасть в консерваторию оказалось очень непросто.

Конечно, имел Миша на неё все права.

В свои восемнадцать он ориентировался в музыке лучше, чем в собственном кейсе. Маня учила его с трех лет. И брала широко: в шесть разговаривала с ним, как с Витей, на профессиональном языке, не делая скидок на возраст. Миша был не просто подготовлен, он был готов. Готовый музыкант, пришедший за дипломом.

Но… Страна вошла в то время, когда таланты и умы как-то вдруг стали никому не нужны. Зато всем стали дозарезу нужны деньги. Взятка и взяткой-то быть перестала, — норма, вступительный взнос. В модной и элитной консерватории и брали элитно. Витенька, никогда не мечтавший о социальной справедливости, на перестройку не роптал. Меньше лжи, что поделаешь, — меньше денег. Но надо, надо для деток…

Он заспешил, заметался по столице в поисках заработка. Напал на кафе с польско-еврейской кухней, которое было названо изыскано:

«У Юрека». До спектакля Витенька мчался в кафе через всю Москву на троллейбусе, маршрутке и трамвае. Он, пианист и певичка Сима «разогревали» первых посетителей и заманивали проходившую публику до боли знакомыми мелодиями из репертуара Лещенко (не Льва, — другого, тогда ещё запрещённого) и Козина. Позже вступала скрипка, размягчая задубевшие еврейские души. Пока скрипка пела и рвала струны, Витенька на такси гнал в свой драматический театр, чтобы на службе быстро выдуть кларнетную партию. И на такси же — снова к «Юреку» собирать к полуночи пьяные чаевые.

Но однажды Витя отменил второе пришествие к «Юреку». Из театра — домой. Из-за отсутствия Мани — к Самуилу Абрамовичу.

Суетливость, отсутствие аппетита, полный неинтерес к рислингу — всё выдавало волнение. Да Витенька его и не скрывал.

— Что, Витенька, что случилось? — конечно же сочувственно спросил адвокат.

— Старик (дальше следовала известнейшая фамилия) нас заметил и в свой оркестр пригласил.

— Поздравляю!

— Рано. Как всегда, возникнут обстоятельства…

— Какие? — продолжал интересоваться сосед.

— Неблагоприятные…

Самуил Абрамович подумал: суеверная боязнь спугнуть удачу. Витя угрюмо настаивал, что всё сорвётся.

Но ведь всё складывалось прекрасно.

Мэтр, мировая знаменитость (не Кароян, по Витенькиной оценке, но всё же) почтил чеховскую премьеру в театре, где служил Витя. В оркестровой яме об этом даже не знали — кто помнит в драмтеатре о музыкальной «подсобке»? Между тяжёлыми женскими вдохами и выдохами на сцене и грустным свистком паровоза за сценой должен был Витенька влепить в звуковое пространство несколько фраз из «Мелодии» Глюка. Влепил. Может, из-за вечной своей спешки к «зелёным», созревающим в алкогольных парах, что-то сместил в ритме. Может, напротив, выдал «на автомате» немыслимую чистоту. Чем мог задеть он хозяина самого большого, самого академического, самого орденоносного оркестрища? А только — задел.

Витенька ещё рвался к такси, всё в нем еще отсчитывало привычные интервалы: театр — такси — кафе — доллары — слава Господу, дом. Поэтому разговор с мэтром в директорском кабинете звучал более чем на равных. Ну, сделал Витенька мэтру одолжение, ну, согласился прийти утром на собеседование…

И только выйдя на улицу, Витенька понял, что так вот и выглядят повороты судьбы.

— Витенька, поздравляю! Витенька, желаю… — пытался растормошить партнёра по выпивке Самуил Абрамович. Витя посмотрел на соседа как-то странно. И пить рислинг не стал. И в следующие дни Витя ходил смурной. Не грустный и не весёлый. Растерянный? С чего бы?

Витеньку брали вторым кларнетистом.

Но зарплата, как у первого. Персональный оклад — так почетно это звалось. Конечно, по всем советско-капиталистическим представлениям грянувшей перестройки повышенный этот оклад и рядом не лежал с чёрным налом, ждавшим артиста вечерами на ресторанных столиках. Меньше половины? меньше трети? меньше четверти? — гадал поднаторевший в ставках теневой экономики сосед-адвокат. Витенька грустно полагал, что это «меньше» на деле, за вычетом налогов, окажется куда больше.

Но часть потерь покрывали неписаные обещания мэтра.

Нескончаемые зарубежные поездки, раз. Для второго кларнета нагрузки при этом минимальные, а удовольствия — как для всех. Высшее из этих удовольствий — гарантированная валюта. Та, что отпущена на завтраки, обеды и ужины. Себе в гостинице — чай с кипятильником. Валюта — Мане и деткам. Будут и другие блага. Мише и Саше, скажем, разные мелочи. Именно мелочи несут в себе самые истинные, самые долгие радости. Какой-то брелок, бронзовый «мальчик пис», случайно подаренный Вите на улице иностранцем, занимал Мишу полгода: он, сидя в наушниках, смотрел на мелкую деталь мелкой платики и улыбался. А шляпка, привезённая из Польши, делала Сашу такой милягой.