Наш Современник, 2005 № 06 - [89]

— Нет-нет, — остановил меня писатель. — Я дал только пуговицу, а всю одежду пришила советская власть, — и в его словах прозвучало какое-то потаённое удовольствие, даже озорство от совершённого им поступка. — Полянский Дмитрий Степанович помог, — добавил он. (В то время Д. С. Полянский возглавлял Совет Министров РСФСР.)

— А хата в Каргинской, что нам показывали, в ней точно вы трудились над «Донскими рассказами»?

— Да, это так… Смотрю, вы даром время не теряли… А как устроились?

— На дому у хозяйки.

— Наш ресторан не работает. Там прилично кормили. Наш вешенский ресторан… — улыбается Шолохов со снисходительной улыбкой и добавляет: — Без горячего плохо.

— Да, но вчера ухи мы поели всё же, — успокаиваю я заботливого хозяина. — Для артистов из Таганрога устроили ужин, и мы пристроились к ним.

— Как на фронте, — улыбается писатель. — К солдатскому котелку подсели.

— Были в колхозе «Тихий Дон».

— Хороший колхоз «Тихий Дон». Председатель там хороший человек, Александр Стефанович Максаев.

— Как вы собираетесь отметить праздник 1 Мая?

— Как? Наверно, буду дома. На демонстрацию не хожу с тех пор, как заставляли по принуждению ходить. На трибуне не стою… Дома буду…

— А свой юбилей?

— Демичев говорит, отпразднуем юбилей в Москве 28-го. А я ему ответил, что дважды не рождался (Шолохов родился 24 мая 1905 г. — Прим. авт.).

Заметив, что я принёс фотоаппарат, говорит:

— А что, не доверяешь? — взгляд на Шустова.

— Взял на всякий случай для себя…

Шолохов действительно удивительно прост, располагает к себе. С ним легко говорить, не чувствуешь подавленности величием, какого-либо высокомерия. Своим расположением он как бы приближает тебя к себе — своим мягким голосом, улыбкой из-под колючих, ершистых маленьких усов и рядом удивительно крепких, будто литых зубов.

Но за этой простотой угадывается крепкая, острая сила воли, могущая вихрем распрямиться и ударить сабельным ударом по тому, что несоизмеримо с его, шолоховским, понятием о жизни, о правде, о справедливости; в общем — держи ухо востро.

Первая эта встреча прошла так скованно с нашей стороны, что, получив приглашение и на завтра, мы довольно спешно ретировались.

…Наутро звоню. Михаил Александрович говорит — приходите через час. Шустов берёт полное своё вооружение — все фотоаппараты и объективы. Я — свой единственный «Зенит». Моя обязанность — говорить и спрашивать, спрашивать и говорить.

Секретарь Андрей Афанасьевич Зимовнов вводит всё в тот же кабинет, в левую дверь по ходу. Шолохов курит, присел на том же самом месте с краешка стола, что и в прошлый раз.

— Ну, как, ребята, долго думаете оставаться?

— До 1 мая.

— Нет, я думаю отправить вас пораньше домой, попадёте на демонстрацию. Ходите?

— Ходим… с сынишкой… — говорю я как есть.

Шолохов улыбается искристо, пронизывающе. Ему-то охоту отбили.

— Где питаетесь?

— Да где придётся.

— Без горячего? Вы, я вижу, парни нерасторопные.

— Перепадает кое-что. Станичники приглашают. Возьмём поллитровку, а закуска их. У лесника тут питались. Молочком угостил с пирогами. Рассказывал о дубе знаменитом.

— Это какой лесник?.. Новый? А то был один из попов. Пьяница. Его перевели.

— А что, действительно под ним клад зарыт?

— Это легенда, конечно…

Чтобы как-то расположить писателя, я рассказываю о своём недавнем плавании матросом на Кубу, в Мексику, о трудностях матросской жизни. В общем, скорее захотелось не хвастнуть геройством, а расположить к себе, мол, мы тоже кое-что повидали в этой жизни. Шолохов живо интересуется. Сколько получает матрос? Как с валютой?

Говорили о старине, о старых традициях. Я рассказываю, как делал материал о масленице в Боброве под Воронежем, восхищался древними русскими нарядами, вроде как пожалел об ушедшем. Шолохов:

— Вряд ли эти традиции удержатся, а одежда старая тем более. И не нужно это. Вот казаки, раньше была у них форма удобная, под коня, служилая. А сейчас в такой форме разве на трактор сядешь? Фуражку измажешь в масле. Традиция внешняя уходит с изменением условий жизни.

Он говорит о необходимости строить дворцы культуры, настоящие, красивые.

— Проголодались вы, ребята. Хотите, яичницу сделаем с ветчиной югославской, в консервных банках, хорошая, нежирная.

Для приличия отказываемся, но возможность посидеть рядом с Шолоховым за столом побеждает.

— Мария Петровна сделает. Пойду, уговорю её.

Пока Мария Петровна (мы её ещё не видели) где-то хлопочет, Шолохов возвращается в кабинет, и мы продолжаем беседу. Он сидит, курит. Глаза искрятся умом, лаской и пытливостью.

— С вами как-то легче. Вот приезжали из кино. Вышли они во двор и говорят: берите лопату, копайте. Я отказываюсь. И одеяние не то, и мало сам вожусь в земле. Зачем это?

Уже после я как-то задал вопрос, пытался ли он сам фотографировать.

— Пробовал. Когда снимали немой «Тихий Дон». Какая тогда была техника! Подарил мне режиссёр аппарат, зеркальный, тяжёлый. Сделал я несколько снимков. Но с тех пор бросил. Самому надо проявлять, возиться. Времени не было.

— Наверно, и потому, что писатель и фотокор по-разному смотрят на мир, — говорю я.

— Да, может быть, поэтому, — соглашается Михаил Александрович.