Наш Современник, 2005 № 05 - [8]

Уходя со двора, я подумал: «Пожалуй, он из тех, о ком говорят: „Кто рано встает, тому Бог подает“».

Крестьянская привычка вставать с петухами осталась у него на всю жизнь.

Я чувствовал себя неловко рядом с Шолоховым, ростом ниже среднего. Как завзятый кавалерист, он был кривоног, что особенно бросалось в глаза, когда носил галифе. Осенью облачался в кожаное полупальто, под ним — китель; галифе заправлены в армейские хромовые сапоги. Костюм не городской, «станичный».

Незадолго до приезда в Вешенскую я видел писателя в Ростовском драматическом театре, в старом здании, на собрании избирателей. Шолохов баллотировался в Верховный Совет, депутатом которого неизменно избирался. Вот он маленький, щупленький, сидит на стуле в комнате, дверь из которой ведет на сцену. Зал уже полон, гудит, нетерпеливо рукоплещет. Сейчас на сцену выйдет президиум — доверенные и прочие лица. Кто ни заглянет в смежную комнату, все обращают внимание на человека, одетого в военный костюм цвета хаки без знаков отличия. Сидит, опустив голову, смотрит то на свои тупоносые начищенные сапоги (нога словно подростковая), то просто в пол. Усы делают лицо мужиковатым. Чуть смущенная от всеобщего внимания улыбка. Совсем не чувствуется, что это знаменитость.

Кто-то из журналистов или партийных работников наклонился к Шолохову, о чем-то спросил. Он отвечал, не поднимая глаз, негромким, «улыбчивым» голосом. Похоже было на игру в скромность. Появление кандидата в депутаты вызвало бурную овацию, а он тихой сапой, не глядя в зал, сел на стул между двух доверенных лиц. На трибуну поднимались один за другим ораторы, и было сказано бог знает сколько чепухи.

Я удивлялся невежеству большинства людей по части писательского труда. «Вы кто по профессии?» — спросит иной читатель. «Писатель». — «А где работаете?»

Что тут ответишь? Только разведешь руками. И на этом собрании представитель «Ростсельмаша», доверенное лицо, произнес очередную глупость:

— Пора, пора нашему любимому, многоуважаемому Михаилу Александровичу сочинить роман о комбайностроителях, да чтоб не хуже «Тихого Дона»!

Я посмотрел на Шолохова, но на его лице не выразилось никаких эмоций, наверняка подобных пожеланий наслушался под завязку. Он по-прежнему сидел, скромно потупив глаза, не глядя в зал. Я удивлялся (уже в который раз!) его высокому лбу. Такое впечатление, что два лба вместе. Глаза большие, зеленоватые, цвета летней донской воды, нос с горбинкой, волосы светлые, в молодости густые, волнистые, но с возрастом заметно поредевшие, с пролысинами. Усы подсмолены. Курил он много, и только ростовский «Беломорканал». Как-то в Вешенской перед отъездом в Москву сказал:

— Звонил Анатолию Калинину*, вместе едем, велел в Ростове захватить чемоданчик «Беломора».

Надо же брать столько курева в дорогу!

В драматическом театре я увидел Шолохова спустя шестнадцать лет после первой довоенной встречи. Прошло, конечно, порядочно времени, но перемена была разительна: на стуле сидел совсем пожилой человек. Может быть, старили его усы? А в первый же день приезда в Вешенскую, проходя мимо шолоховского двора c распахнутыми настежь воротами, увидел бодрого человека в брюках навыпуск, в безрукавке, чуть ли не юношу. Шолохов проворно подбирал сухие ветки под деревьями и сносил в кучу на край сада.

Я уже знал его и добродушным, и ядовито-насмешливым. В нем одновременно «уживались» и казак Григорий Мелехов на распутье дорог, и упрямый, преданный делу партии моряк Давыдов, и устремленный к «мировой революции» Нагульнов, и трагикомичный дед Щукарь.

Кто-то из знакомых поведал мне такой случай.

Шолохов часто приезжал к товарищу по продотряду в гражданскую войну Якову Абрамовичу Якубову, школьному учителю в хуторе Тормосин. Жара. Парит. Цимлянское водохранилище далеко разлилось по балкам и низинам, затопило лесные вырубки, опустевшие становья перенесенных на возвышенности хуторов и станиц.

Мальчишки прыгали в воду с мостков, задавали «щучки» и «мостошки», складывая ладони лодочкой впереди головы, а пятками ударяя по заднему месту.

Из прибрежных кустов вышли Шолохов и Якубов, оба запыленные, растрепанные. У Шолохова за плечами двустволка, брюки закатаны, одна штанина выше другой. И рукава на рубашке по локоть. Босой. Усы прокурены, сильнее всего левый ус (на эту сторону чаще перекладывал папиросу), пальцы тоже желтые от никотина. Подошел к мосткам, бросил в траву двустволку.

— Окунемся?

И первый бултых в воду. Вынырнул среди всплывшего со дна конского помета, с колючками чертополоха на голове и плечах (прежде тут стояла конюшня). Отфыркался да как «загнет» по-казачьи.

Здорово же он в это время был похож на Щукаря!

А вот еще одна история, рассказанная Громославским, шурином писателя, вешенским финансистом. Ранней весною, войдя в дом, он застал родственника спящим на диване в парусиновых штанах, перепачканных рыбьей слизью и чешуей: только что возвратился с рыбалки, лег передохнуть. Сонный, вороша на голове волосы, Шолохов выслушал Громославского и сказал:

— Поставил утром сети на стерлядь. Поедем выберем рыбу.

Рыбак и охотник он был заядлый, да и жена Мария Петровна, родная сестра Громославского, женщина крупная, бойкая, не уступала мужу, стреляла дуплетом из ружья похлеще иного охотника.