Наш Современник, 2004 № 05 - [28]

Какие пустые, печальные пространства. Следы зайцев. Брошенный клевер. Груды соломы. Далеко и ясно видно до конца горизонта. Много неба.

 

Утро. 25-е. Спал лучше. Утром выступаю перед сотрудниками библиотеки, вечером авторский вечер. Звонил вчера Наде. Пришло хорошее письмо. Владимов подал заявление о выходе из СП. Приехал Валеев на премьеру. Шириков отрастил бороду и т. д.

 

День 25-го. Выступал утром, сидел и читал о тракте, о Кильмези. Какая культура изданий!

Звонил Наде. Ребеночек шевелится. Здесь кровь преследует меня. Ссадил палец. Вчера шел от радиодома к редакции по следам капель. Вечером мальчик с санками, с ободранной щекой.

Хотел лечь на минутку, страшный грохот раздался, думал, бьют бревном в дверь, оказывается, напротив старик ушел в магазин, а глухая жена уснула, “теперь жди, пока не выспится”.

 

26-е утро. Октябрь. Прошел вечер. Шел долго, около трех часов, но не я виноват, много выступали, а я отвечал на вопросы. Ощущение непонятное. Есть записки: “Спасибо за то, что Вы есть”.

Глубокая ночь.

Ездил. И снова часов восемь-десять в Горке. Переиначу кого-то. “Уж кто не проклинал райкомовские газики...” Был в Вожгалах, в знаменитом “Красном Октябре”, Прозорове, жизненном материале тендряковской “Кончины”. Родина Шаляпина.

Днем заехал в Костихино. Церковь. Баба Катя. Храм закрыт. Оставил деньги: за разрешение от родов рабы Божьей Надежды и за смирение и веру раба Божьего Владимира. Может быть, это самое значительное в дне. Говорил об этом, не буквально, а так, что меня спасает то, что крещеный.

 

7 ноября. Москва. Дали премию Распутину. А вчера на TV не перечислили. Я думал, не дали, и решил, что и не надо, так как Распутину забвение не угрожает, видел, что интерес к новым лауреатам тут же остывает. Настолько опорочена премия.

Еще думал, что Распутин — величина непотопляемая, и направление его единственное, и что последняя попытка помешать ему — дать премию и опустить шлагбаум за вслед идущими. Раз уж прокараулили.

Но вот дали. Даже то, что вчера не сказали, и в этом — злоба. Не смогли не дать. Не посмели. И хорошо, и добро.

 

Два дня приходил в себя. Ложился спать днем. Отпивался чаем. Дома хорошо. Надя похорошела, Катя схватила тройку, смешно! Но Вятка в глазах. Я не знаю современной России.

 

8 ноября. И еще как не знаю! Она сама себя не знает. Забитость, покор­ность, молиться надо на золотой народ. Ох, не то, не то, не то.

Сны — снега, автобус. Мужик стреляет из ракетницы (может быть, оттого, что вчера был 60-залпный салют, но сильный туман заглушил его и только после выстрела снег краснел), также бабушка Нади, мой дед, умершие. Ездили сегодня на кладбище в Кузьминки, к Козлову. Нашли. А Шергина не нашли.

Писем не писал, только читал. Привезенные из Кирова “Материалы архивной комиссии”. И как не заплакать: “пограбиша, пожгоша, убиша...”, и без конца, и вся история в этом. Но рядом “храмозданные грамоты”, и будто только и делали, что строили храмы.

 

Сейчас Москва, грязища третьи сутки, туман. День, а сидим со светом. В Герценке, кстати, листал районную “Социалистическую деревню”, нашел свою первую в ней заметку, называется: “Когда будет хороший свет?”. Когда?

День тянется, темно. А темней того — три звонка в три журнала. В “Звезде” “заворачивают”, но уж так любят, что вскоре дают обо мне “положи­тельный отзыв”.

В “Новом мире” читано в отделе. “Хороший отзыв”, но начальство, обещавшее читать в сентябре, еще не приступало.

В “Дружбе народов” лицо, обещавшее прочитать, выйдя из отпуска, уходит в другой, отдает в отдел.

 

23/XI. Вчера приезжал Валя. Был, что редко бывает, веселый. Финскую свою книгу подарил Кате. Встречал и провожал его до Текстильщиков. Выглядит очень хорошо, но усталый. Суета по театрам. Вручение премии в январе. Уехал поздно. Погода очень темная, пасмурно.

 

24/XI. Так много говорят о Распутине. Он одним своим творчеством переехал всем дорогу. Как бы ни говорили сейчас о любом: хороший, замечательный писатель, но сравнением с Распутиным любой уничтожается.

Еще думал, что для выражения эпохи хватает трех-четырех, редко пяти-шести писателей. Распутин сейчас держит один гигантское пространство.

 

26-го вечep с Распутиным. В полночь он уехал в Ленинград. Надо записывать. Он и сам говорит: понял, что надо записывать.

 

1 декабря. Зима. Я в Малеевке. Просрочил пять дней, осталось меньше трех недель. Заехал с расхристанной душой, по-доброму-то надо бы Наде отдыхать, ведь уже шесть месяцев.

Распутин уехал, так как телефон был сломан, то и не поговорили.

 

Ходил по старым местам — колодец не работает. Официантки постарели. Вляпался в грязь. Пошел в березняк — не пройдешь. Но снег, белое, чистое вокруг, даль туманная.

Бумаги даже не взял, писатель! Взял чужую рукопись — читать, править. Сейчас состояние такое: если не вырваться выше прежнего, не сменить тему — пропаду. Ведь непечатание страшно одним — начинаешь повторяться. Улетел Валя, и осиротело. И все же, чего там — два вечера, два долгих вечера говорили.