Владимир
Николаевич Крупин
ЛЮБИ
МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ
повесть
Наша жизнь словно сон,
но не вечно же спать...
С одной стороны, жениться надо: скоро тридцать, уже пропущен
возраст, когда можно было прыгнуть в женитьбу, как в воду в незнакомом месте. С
другой стороны, родители торопят. «Пока молодые, поможем внуков вынянчить».
«Сынок, – говорит отец, – выбирай не выбирай, все равно ошибешься, не
с Луны же их, жен этих, на парашюте забрасывают. Квартира у тебя есть,
диссертацию пишешь, в армии отслужил – чего еще?» «Как чего, – возражаю
я, – надо жениться по любви, а где ее взять?» У нас в институте невеста
одна – секретарша Юлия, существо хрупкое и белокурое, но она по уши влюблена в
нашего начальника, который еще и мой научный руководитель, не отбивать же ее у
него, нашего дорогого Эдуарда Федоровича, который в просторечии просто Эдик.
Кстати, Эдик-то Эдик, а возглавляет институт по выработке идеологии периода
демократии в России, вхож к высшим начальникам. Зарплаты у нас приличные. С
диссертацией меня Эдик торопит, так что мне, в общем, не до женитьбы. Но и
наука не захватывает настолько, чтобы закопаться в нее с головой.
Тема моя, данная мне Эдиком, проста: как сделать, чтобы
науки не разбегались каждая в свой тоннель, а работали сообща, на идею, которая
бы возрождала Россию. Науки же перестали понимать друг друга. Все кричали о
своей значительности, копили знания, но дела в России от этого шли не лучше.
Эдик гонял меня по разным симпозиумам, чтоб я «наращивал мышцы», как он
выражался.
Пьянки, а где и фуршеты, которые тоже оказывались пьянками,
были, кажется, главными событиями этих встреч, симпозиумов. На пьянках власть
переходила от людей президиума к обслуге. Какая-нибудь секретарша, проходящая
раз в полчаса в президиум с запиской или еще с чем, становилась на фуршете
центром внимания. Мне такие казались щуками, которые точно знают, какую добычу
глотать. От них я интуитивно отстранялся. Я вспоминал отца, который наставлял
всегда так: «Сын, приданое мужчины – его голова. Если же женщина кидается на
зарплату, имущество, дачу, квартиру, беги от такой, как от огня. Знакомишься,
говори: вот весь я, один костюм, койка в общежитии, старики родители, надо
кормить. Тут-то и поймешь, ты дорог или твое состояние дорого». Гоня от себя
мысли о женитьбе, я садился за свой компьютер, за свою диссертацию.
«Каждый человек, кто бы он ни был, сам формирует свое
отношение к миру и свое мировоззрение, каждый ищет цель жизни, ее истину и свой
идеал». На этих многозначительных строчках я застрял и уже стал подумывать, не
рано ли мне заниматься координацией наук, но решил еще съездить в Ленинград,
теперешний Санкт-Петербург. В нем, тогдашнем Ленинграде, я был в школьниках.
Тогда мы пели «Что тебе снится, крейсер „Аврора“?», и мы ходили к этой
«Авроре». Город был без солнца, в сером снегу, в сквозняках, Нева тяжело
продиралась обледеневшими боками сквозь гранит набережных. В Лавру нас не
водили, об Иоанне Кронштадтском, о Ксении блаженной никто нам не говорил,
мудрено ли, что впечатление от города было тяжким.
Но что-то потянуло. Что? – думал я потом. Что? Есть
что-то не зависящее от нас, как сказал поэт: «Некий норд моей судьбою правит».
Этот некий норд обратил мое внимание на объявление о совместной конференции
просто ученых и ученых-богословов. Позвонил, заказал гостиницу. Прошел, лежа,
пространство душной ночи в поезде. Явился, зарегистрировался, заполнил анкету.
Ох уж эти анкеты! «Нужно ли России прибегать к займам МВФ? Да. Нет. Нужное
подчеркнуть».
У меня ощущение, что все эти симпозиумы – это
междусобойчики, где все оплачено: билеты, проживание, еда, выпивка. Со мной
даже заговорил один взъерошенный мужчина, он был уверен, что мы знакомы.
Оказалось, видимся впервые. Значит, мы были, так сказать, типологически
сродственны мероприятиям, на которых и он и я, думаю, были не впервые. Открытие,
что эдак можно стать приложением к совещаниям, не очень обрадовало. Я
нагрузился программами, уставами, проспектами, буклетами, все очень дорогое, на
хорошей бумаге, кое-где двуязычие, думал, есть чего почитать. Увы, все только
слова, слова, слова. А сам-то, сказал себе, не слова ли собираешься плодить?
Интересно, когда ты успел их выносить, когда это они успели созреть? И от каких
плодотворных мыслей зачаты?
Выступал какой-то бодрый молодой старик.
«Объединение... – говорил он, – стремления... искания... настало
время... целесообразность взаимствования... анализ доминанты...» Я задремал и
очнулся от резкого нерусского голоса. Выступал, с переводчиком, объявленный в
программе протестант-баптист. Я их уже и не слушаю, и не читаю. Мне хватило
одного случая, когда меня выделили сопровождать группу западных богословов.
День совещания проводился в Троице-Сергиевой лавре, в академии. Мы шли по
коридору, вдоль портретов архиереев – выпускников академии. Доктор богословия
(специалист по России!) спросил меня: «А почему они все с бородами?» «Так
как? – растерялся я. – Растет же». И потрогал свою молодую во всех
смыслах бороду.
Чем хороша «Камчатка» заседаний – с нее всегда легко
эмигрировать в фойе, а оттуда на улицу. Что я и сделал. Ничего, конечно, я не
узнавал. Немного прошел по Невскому. Дома с фасада были покрыты коростой
памятных досок, а со двора, куда я зашел из любопытства, – прыщами
воздухоочистителей. Реклама в колыбели революции была один к одному как в
Москве, буржуазна, движение иномарок к известной им цели было резким, и на
Невском следовало бояться уже не только фонарей. То есть я по наивности
вспомнил гоголевский «Невский проспект».
