Наш Современник, 2004 № 05 - [27]

Был и у Сережи.

Пришло хорошее письмо от Распутина, помогло пережить горечь. Надя мучается с чужими уроками, замещает. Катя ставит рекорды по сбору макулатуры. Мира у них нет, хотя любят друг друга.

 

Иду по тексту “Повести о том, как...”. Темно и вяло. А мечтал! Но нельзя за полдня впахаться. Да письма писал, да звонки. Да очередь в магазине, вот и день к концу. Слушал речь Брежнева на сессии. Речь толковая. Так как телевизор цветной, то сессия очень нарядная.

 

6 октября. Вчера уезжал в Москву на собрание. Сезон ЦДЛ открыт, много родных пьяных лиц.

Приехала сестра.

Утром бандероль с отказом из журнала, с извинениями. Подчеркнуты “блохи”; придирки таковы, что уныние.

Читал Набокова “Приглашение на казнь”. Надо перечитывать. Ведь такая русская проза! Куда все делось? Пошли “Цементы”, “Золотые розы”, “Хуторки в степи”, “Орлиные степи”, “Вечные зовы” — гигантские очерки для коллектив­ного чтения глухонемых. И отдали лучшего читателя разным Хемингуэям...

Распутин утешает, а может быть, мне не нужно писать?

Такая печаль, что недостоин избрания, и того, что кому-то дорог.

Вон сколько их — толстых и тонких, куда еще.

 

Близко холод, но не верится.

Ребеночек еще не толкается. Надя о нем: “Когда он будет толкаться, я начну с ним разговаривать”.

Вечер. Ходил из комнаты в комнату, то включал, то выключал свет, то пытался брать рукопись, то, подтверждая свою неполноценность, читал любую фразу, и любая фраза была недоноском.

А потом чуть не полтора часа разговор по телефону с собратом, которого утром опохмелял. Он надрался, вот и подумаешь: гуманизм или нацизм дать остаток доходов на пьяное дело. Читал он Твардовского, и хорошо, вдруг трубку выхватила жена (пришедшая очень запоздало, ох, горе! Дитенок в недельных яслях) и еще полчала орала, какая скотина ее муж, писал бы лучше... ой, да кому это надо, то есть не эта запись, это-то мне, а каким женам?

И еще много звонков.

А еще ревел три дня назад над строчками:

 

Стою один среди равнины голой.

А журавлей уносит ветер вдаль.

 

Ведь сами улетают.

 

11 октября. Последний приезд в Архангельское. Два дня бегал по присутствиям, добывал командировки, деньги.

 

У магазина сидел нищий, пьяный, конечно, так как была половина дня. И привязали собаку. Она — лает на старика. Здоровенная. Он встал и, крича “Разведчики не боятся!”, кинулся на собаку. Собака... испугалась.

В пивной у Сережи ходит сумасшедший Витя. Он в черной шапке. Маленькие понимающие черные глаза. Он доедает отбросы, допивает из кружек.

Идут парни, много, по виду — прописанные по лимиту, в Печатниках много общежитий по лимиту, спорят громко, вдруг делают круг, в середине двое начинают убивать друг друга. Остальные никому не дают вмешиваться.

Такие картинки, значительно отлакированные мной в пересказе, “украсили” мои выходные.

Духовности больше в нации, чем в народности, но это не тайна. Тайна в языке.

Личность раскрывается в обществе, да, — но только в противоречии с обществом.

 

16/Х. Напечатана статья в рубрике “Из дневника писателя”, но название изменили: не “Медовый месяц”, а “Вкус меда”.

 

18/Х. Суета, множество звонков. А я-то думал, что у меня один друг в Москве — дядя Сережа из пивной, нет, много их. Особенно после публикации в “Правде”.

19/Х. Солили капусту. День не зря.

Попробую взять дневник с собой в Вятку. Ну, с Богом!

 

20/Х. Фалёнки. Ехал нижнетагильским, долго. Отравился в вагоне-ресто­ране. Долгая ночь. Здесь солнечно, снег. Воздух прозрачный, ветер.

Мама и папа дома.

Отец: “У кого душа в кармане, у кого на растопах”.

Привез бананы. Смешно: мама впервые их видит, приписал ей рассказ “Бананы в валенке”.

День 21-го в райкоме и редакции.

22-е, утро. Еду по району.

Вечер. Целый день ездили. Талица, Подоплеки, Верхосунье, Медвежена. Магазины. Планы большие, выполнять нечем. Ездил вместе с секр. РК КПСС и пред. РПС, просят у них водки. Маргарина нет, не говоря о масле.

Два измерения — в прошлом и этого не было, с голода не умирают, но в сравнении с тем, как живут другие, — худо.

Были вечером в бане. Хорошо. Трезво. Так как вчерашние три вагона водки выпиты вчера же. “Самый фондовый товар”.

Натрясло крепко. Пестрота смывает впечатления. Может быть, только Верхосунье, церковь, но “не храм, а мастерская, и человек в ней работник”. Пекарня. Громадные, голые пространства. Из Кирова — три участка, было 36 деревень. В Медвежене улицы по названиям бывших деревень.

Поля мерзлые, застывшие валы грязи. Трактора тянут скирды соломы. Люди в сапогах, телогрейках. Глядели на нас, как на начальство. “Чего не хватает?” Очень несмело: хоть бы уж маргарину. Острая, как писали классики, жалость к ним и стыдно. Но ведь любой из них, особенно механизатор (животновод), богаче меня в десятки раз. Но что видит? И правильно, что богаче. Путаюсь.

Ночью луна, снег гремит под сапогами. На станции пьяные, милиция гонит их курить на улицу; тянется товарняк, крупные звезды вверху.

Так не хочу больше никуда ехать. И представить себя здесь не могу. А почему?