Наш Современник, 2002 № 04 - [19]

 Первое мое впечатление о нем было как о человеке, который несколько ушиблен “пятым пунктом”, в частности, касательно русских. Как-то шла защита дипломных работ, выступал мой “семинарист” Муравенко и начал говорить о разнице между американской и русской литературой в пользу последней. Сурганов был оппонентом моего выпускника, и как же я был удивлен, когда он накинулся на него, как на “квасного патриота”, “русского шовиниста”. “Какой же он русский шовинист, когда он украинец, живет в Киеве!” — не выдержав, крикнул я. Неожиданно для меня Сурганов заметно смутился и не нашел ничего лучшего, как сказать: “Я не знал, что он украинец”. Со временем я увидел, что он все-таки из числа “умеренных”, а по поводу моей статьи резонерствовал об “искажении в ней общей картины литературного процесса”.

 Слово “шолоховеду” Федору Бирюкову. До этого он нашептывал в коридоре членам ученого совета, что “надо спасать Лобанова”, а теперь с ходу начал обвинять меня в клевете на Шолохова, на социализм, даже на трактор: “Ведь трактор — это идеологическое и политическое орудие! Поэт Безыменский, который побывал в годы коллективизации в деревне, так писал о тракторе...” И продекламировал с прыгающим от пафоса лицом стихотворение Безыменского о тракторе. Я слушал и не верил своим ушам — всегда льстил мне, призывал в коридоре “спасать меня”, а здесь такая злоба, откуда она? Через несколько дней, столкнувшись с ним, что-то пробормотавшим, в коридоре, я явственно выговорил: “Гнида!”, на что он, оторопев, вскрикнул: “Ах, так!” Лицо его похоже на комок, и кажется, душа его какая-то комковатая: видно, сильно помял ее плен во время войны, опыт только одному ему известного лагерного выживания... Эх, русачки мы, русачки! Чего стоят наши патриотические слова, когда мы в трудное время топим друг друга! Впрочем, может быть, я был не совсем справедлив: призывал же он “спасать” меня. Уже недавно, при встрече с ним, я почувствовал себя неловко за то нехорошее слово в коридоре, и мы мирно поговорили друг с другом; жизнь коротка, особенно в нашем с ним возрасте, и так много кругом взаимной неприязни.

 Смотрю на Евгения Сидорова, который должен сейчас выступать. Вспоминаются слова, сказанные им при разговоре со мной в его кабинете, что он не будет выступать против. Но эта фраза почему-то прокрутилась в моем сознании с обратным смыслом: скажет же что-нибудь против. И почему-то я решил, что не пропустит Евгений Юрьевич то место в моей статье, где приводятся адресованные Зиновьеву слова Ленина о необходимости активизации массового террора в Питере в связи с убийством Володарского. И я как в воду глядел. Сказал обо мне добрые слова как о критике, как о преподавателе, и вдруг о том самом... Тонко сказал: есть в статье место, которое дает основание думать о Владимире Ильиче как о стороннике терроризма.

 — Это не я говорю, — бросил я с места. — Я цитирую из книги Давида Голинкова “Крушение антисоветского подполья в СССР”.

 — Тем хуже! — молниеносно парировал Сидоров, как ракеткой в пинг-понге, что поставило меня просто в тупик.

 Но в целом отношение его ко мне выглядело, употребляя его любимое слово, толерантным. “М. П. Лобанов — человек уважаемый, он хорошо работает в институте, никаких административных мер мы применять к нему не можем и не будем. Но обсуждать книги и статьи, вызывающие споры в печати, мы должны обязательно”. И в последней фразе назвал мою “главную идею” — “мечтательно-консервативной”. Видимо, в этом была какая-то доля истины, хотя и было для меня странно: почему из-за такой мечтательной консерватив­ности разгорелся сыр-бор на самом верху партийной власти? Может быть, и там переоценивали возможности “русской почвенности”, не видя то, что было уже явью — наличную реальность радикальную, имеющую давние революционные традиции и уже готовую перейти в новое свое состояние — “перестроечно-криминального” типа.

Но в итоге могу сказать только доброе слово о “толерантности” ко мне Евгения Сидорова. Даже когда я написал о нем в “Молодой гвардии” что-то “изящно-двусмысленное” по поводу того его “тем хуже”, он не затаил обиду и, уже будучи министром культуры России, повстречавшись со мной во дворике Литинститута, рассказал мне о своей инициативе по некоторому улучшению пенсионной обеспеченности группы писателей-фронтовиков, в которую включил и меня, за что я, по своему инстинкту христианскому считать грехом неблагодарность, ответил ему благодарным письмом.

С обычной ко мне доброжелательностью выступил Виктор Тельпугов, зав. кафедрой творчества Литинститута, при этом, разумеется, оговариваясь, что статья моя “действительно вызывает определенные возражения с политической точи зрения”, и тут же именуя меня “нашим товарищем, прекрасным критиком, которого мы все любим и уважаем”. Привожу здесь эти эпитеты, конечно, не ради дешевой рекламы, а чтобы показать, насколько порядочным было поведение Виктора Петровича, как, впрочем, и некоторых других.

Как всегда, отличился Валерий Дементьев: статья Лобанова порочна своей антипартийностью, антиисторизмом, чему такой преподаватель может научить студентов Литинститута?