Наш город - [14]
Вдруг Юдка стал искать по сторонам. Как бы словно нюхал. Даже трещать перестал. Потом словно нашел. На своего мальчишку-судомойщика, на Петьку смотрит.
— Петр, это ты сделаешь! Совсем просто. Труба есть. Вода есть. Вам не надо беспокоиться, господин начальник. Это Петр сделает.
Петька стоял разиня рот и, видно, или не понимал, или, как я, пустой был.
— Петр, это ты сделаешь. Вода есть… Труба…
Тут Петька понял. Рванулся назад — улизнуть.
Иван Гарасимыч его цоп за шиворот:
— Стой!
— Я… не я…
— Стой!
Скорчил Петька рожу. Так она у него и осталась. Смотрит он снизу вверх на всех не своим каким-то лицом. Словно мукой оно посыпано, пустое.
Повели Петьку.
А он все вверх смотрит, и рожа та же. Ноги у него впереди идут, а сам назад клонится, упирается.
А у меня где-то глубоко подумалось: „что делают? такое худое дело делают!“. А не дивлюсь я и не страшно ни капли, — словно нет меня, словно пустой я, одна одёжа.
Как пришли к дому, оказалось — еще одного стражника ранили. Этого здорово ранили. Чуть живой.
А они-то, думаю, как же?
Ведь двое их только… А в них как град сыпят.
Увели Петьку за ворота. Меня не пускают. Я тогда в окно влез в дом. Никто не видел. Совсем темно было уже. Не темно, а черно даже. Пробрался я к окошку, смотрю, как Петька на крышу лезет, а сзади стражник его ружьем тычет. От фонаря свет на бане, чтобы Петьке трубу найти. Ведро ему суют снизу. Не берет сначала. Тогда один выстрелил — чуть не в него. Взял Петька ведро обеими руками. На коленках ползет. Я знаю, там палочки такие прибиты — вроде лесенки получается к трубе. На Петьку кричат, ругают. Ружьем грозят. Ползет Петька. Все назад оглядывается. Воду разливает. Орут на него, стреляют нарочно.
Дополз.
За трубу держится одной рукой. Из ведра вода на крышу плюхает.
Всыпал.
Пыль пошла белая.
А ему снизу:
— Лей, сволочь паршивая, убью!
Все стражники стрелять перестали. Тихо стало, мертво-мертво. Только из бани револьвером чеканят: чок, чок.
— Лей, сволочь, лей!
А из бани: чок, чок.
Петька поднял ведро. Разливает воду.
— Убью, сволочь!
Вот видно — мокрое ведро над трубой блеснуло. Льет.
Пар пошел белый, в роде как из каменки.
Не видал больше, что было. Пустое ведро скатилось, брякнулось.
А оттуда все еще бьют: чок. чок.
С минутку так прошло: палят все еще из бани.
Слышу, тут в темноте задышал кто-то часто, часто. Вперед прошел, сапогами по полу хрустя, и встал к окну тенью темною, а меня не видит. Петька это. В дом пошел.
А в бане вдруг замерло. Я и дышать перестал.
Петька съежился весь, глядит в окно, я его на свету от фонаря вижу.
А у него не шее жилка бьется часто-часто: тик-тик-тик…
Из бани чокнуло.
Живы, значит!
Опять нету. Дольше, дольше… нету.
Вот сейчас будет.
Нету… нету… Нежто задохлись?
А Петькина жилка тик-тик-тик…
Я к окну ближе. Смотрю, клен-то над баней опять лапками взад — вперед, взад — вперед. Только темный, совсем темный.
Чокнуло.
Не хорошо как-то чокнуло. Не туда куда-то. Глухо, как в землю.
Что же это? Ведь закричать надо! Нельзя же так! А кричать нечем. Пустой я.
Еще чокнуло. Подряд два: чок. чок.
Отчаянно чокнуло. Словно торопился кто, будто не пальнуть уже ему больше.
Петька совсем съежился, точно пружина, точно ему прыгнуть сейчас, а жилка на шее: тик-тик!
Тихо стало.
Ух, как тихо.
А клен, словно с издевкой, как дурачок какой полоумный, лапками взад — вперед, взад — вперед. Словно ему хохотно.
А тихо…
Не чокает больше. Замерло в бане.
Петька как выругается. Здорово скверно выругался.
Вдруг и у меня жилка такая же запрыгала. И весь я как пустой — без кровинки был, а тут как нахлынуло и в жилку рвется. Качнуло даже. Не устоять, думал.
На Петьку гляжу, на жилку Петькину. Двинуться не могу. Словно сковал нас кто железом каленым.
Что Петька — то и я.
Петька хныгнул носом, утерся, и я утерся. Петька из окна высунулся, словно крикнуть хочет в баню, чтобы пальнули. И я тоже шею вытянул.
И понял я, что одно мы с Петькой. Что мне самому не двинуться. Что Петька — то и я.
А Петька ждет.
Нету. Тихо.
Не пальнут больше.
Опять утерся Петька, шепчет чего-то. И я утерся, как он, рукавом. Никогда я не утирался так. И тоже шепчу.
Тихо.
Нет. Не пальнут больше.
Еще руганулся Петька, еще скверней — и вон из дому. Не заметил меня. Я за ним.
Из ворот выпустили, не держали.
Бежим по улице. Как в чернилах.
Вдруг за нами такой треск посыпался, во сто раз хуже прежнего.
Обрадовались, значит, — налетели на баню!
Некому в них, чертей, палить больше.
А мы бежим.
Сначала я не видел Петьки, знал только, что впереди он. Из-за пальбы не слышно его было. Да я знал, — здесь он. Не отстать мне, как железом связан… Потом видеть стал. Камень ему подвернулся — поднял и дальше. И я поднял камень, бежим.
Улица нам навстречу заборами, потом домами…
Сзади пальба меньше стала. Все меньше — и стихла. Совсем, значит, конец.
А мы бежим. Дома боком едут окошками светлыми.
На площадь свернули. Аптека там. Шары в ней светлые. Один красный, другой лазоревый.
К аптеке бежим ближе… ближе…
Вдруг — бах…
Это — Петька камнем.
Дребезнуло — и к чорту потух шар лазоревый Еще: бах, бах… Темно в аптеке было, только шары светились. Еще темней стало.
Наметил я в красный… бах.
