Наш день хорош - [14]

Хотя на любовь рассказчик не намекал, почему-то все верили в нее и не осуждали Женьку за то, что он честно сдержал свое слово, сам явился в милицию, как только стал на ноги.

Дошло до того, что каждый вечер перед сном кто-нибудь просил:

— Жека, расскажи.

И тот начинал.

Только Прут молчал удрученно, оттого ли, что не верил он Женьке, оттого ли, что завидовал... Популярность Женьки росла. Это возвышало его в собственных глазах. И в конце концов он глубоко уверовал в свою историю. А правда была только в том, что перед арестом его, больного, приютила одинокая женщина Лукьяновна, что лечила его молодая девушка-врач, имени которой он даже не знал, и что милиция не трогала его, пока он болел.

Женька уверовал в свою историю до того, что однажды взял чернила, перо, бумагу и уселся писать письмо. Первое в жизни письмо.

«Дорогая мамаша Лукьяновна и любимая Оленька, с приветом к вам сын и...»

Сзади незаметно подкрадывались, заглядывали через плечо, читали: «Дорогая мамаша» и удалялись, Кто пожимал плечами, а кто с язвительной усмешкой: вот, мол, новый Ванька Жуков.

Женька вначале делал вид, что не замечает этого, потом действительно. увлекся письмом. Писать было большим удовольствием, чем рассказывать.

Через день Женька снова ощутил жгучую потребность писать. Снова сел. И так повторялось много раз.

Сомневающихся в правдивости Женькиной истории не осталось.

Однажды, задержавшись в столовой, возвратился он в барак поздно вечером.

Свет был включен. «Меня ждут», — подумал Женька. Осторожно, без скрипа отворил он дверь.

Братва расположилась у камина и гоготала. Перед ней выгибался, паясничал длинноногий Прут. Покрыв голову салфеткой вместо шали, он изображал деревенскую бабу.

— А чо, бабоньки, сыночек-то, который миня вовсе и не видывал, а просто выдумал, хорош брехун? И пишет этта он мине... — Прут развернул лист бумаги: — «А ище, дорогая мамаша Лукьяновна, собчаю), что заработки хорошие, так что тебе подарочек, подшалок ренбургский. И Оленьке кое-что. А ище собчаю...»

В глазах у Женьки потемнело. Сердце на миг зашлось. Опомнившись, он метнул взгляд на свою койку.

Подушка,.. Подушка, в наволочку которой прятались неотправленные письма, валялась обнаженной. Рядом с ней грудились исписанные листки бумаги,

— Ах, ты!.. — еле слышно, но с такой внутренней силой прохрипел Женька, что все оглянулись на дверь. — 3-з-задушу!

Женькино тело прилипло к долговязой фигуре Прута..

Что-то хрустнуло. Может быть, пальцы, а может быть, горло.

Очнулся Женька связанным на своей койке. В ушах звенело. Возле койки, как бы ненароком, один за другим проходили товарищи, бывшие приверженцы его, бросая многозначительные взгляды. Что им надо?

— А мы-то верили: «мама, Олечка», — высказался за всех один парень. — Э-эх! — он махнул рукой и отвернулся.

«И что им надо? Ведь все до единого врали про волю. Брехали, что псы. Почему же мне непростительно?».

— Развяжи! — решительно обратился он к парню. Тот помялся в нерешительности, но развязал полотенце.

Женька вскочил, схватил с пола смятое Прутом письмо, расправил на колене, свернул треугольником и химическим карандашом жирно написал: «Тюменская область, Тобольский район, деревня Окуневка...»

На миг задумался, потом уверенно закончил: «Сторожихе сельпо Лукерье Лукьяновне». И особенно старательно вывел свою собственную фамилию: «Деминой».

— На! — протянул он письмо парню. — Не хотел доплатным. У нее двести рублей жалованья. Отправь. А я, видно, в карцер.

Изумленный парень осторожно взял письмо. Вслух прочитал адрес.

Кто-то съязвил:

— На деревню дедушке.

Но парень оборвал остряка:

— Цыц ты! — и пошарив в блокноте, бережно вытащил почтовую марку.

Барак одобрительно загудел. Все столпились вокруг парня с письмом. Репутация Женьки была восстановлена. О том, что адрес был весьма и весьма условным, он не думал. Главное, ему поверили, а там... там свобода. Через две недели кончается срок.

«Все! Выйду на волю и все. Завязал!» — давно уже решил Женька.

Освободившись из карцера, он в тот же день получил обходную, а когда в конторе спросили, куда собирается ехать, не задумываясь, ответил: «За Тобольск». В тот же день освободили и Прута. На вокзале он стал уговаривать Женьку остаться, не ездить к Лукьяновне. «На Привокзальной, 118 — девочки и легкая жизнь». Женька понял: Пруту нужен партнер. Один он «работать» не может. Но Женька действительно решил покончить с преступным прошлым.

К полудню в привокзальном сквере стали появляться пассажиры. На скамейку к Женьке подсела девушка в лыжном костюме, с рюкзаком на плечах. То и дело вскакивая, поднимаясь на цыпочки, она пыталась заглянуть за решетку изгороди, а иногда выбегала из сквера, возвращалась и вздыхала.

— Ожидаете кого? — поинтересовался Женька. Не из любопытства, нет. Просто отвык он от общения с женщинами настолько, что даже растерялся вначале. На ум не пришло ничего, кроме слышанной где-то пословицы: «С девкой хоть того немей, а молчать не смей». Вот и спросил. Девушка точно ждала вопроса. Повернувшись к Женьке, с наивной простотой схватившись за пуговицу его телогрейки, как будто знакомы давно, она часто-часто заговорила.