Новосельцев был доволен результатами тренировок. Все матросы действовали быстро, слаженно и уверенно.
После ужина, когда Новосельцев сидел в каюте, к нему постучал Дюжев. Обычно веселый, он на этот раз был серьезен.
— Прошу вашего разрешения, товарищ лейтенант, по возвращении в базу жениться.
Новосельцев с удивлением посмотрел на него.
— Так получилось, — смущенно произнес рулевой. — Обязательно надо жениться.
— Почему такая спешка? Не лучше ли отложить женитьбу на послевоенное время?
— Нельзя, товарищ лейтенант, — с убеждением произнес Дюжев. — Могут перехватить. На нее много моряков заглядываются, а при таких обстоятельствах, сами понимаете, всякое может случиться.
Новосельцев улыбнулся:
— Женись, раз такое дело.
В цыганских глазах Дюжева появились веселые искорки.
— Спасибо, товарищ лейтенант. Прошу еще — никому не рассказывайте до тех пор, пока не женюсь. А то, сами знаете, вдруг неустойка, от насмешек хоть с корабля списывайся.
— Сохраню секрет, — пообещал Новосельцев, удивляясь про себя, когда успел рулевой, редко отлучавшийся с корабля, влюбиться и добиться взаимности.
Дюжев поднялся на верхнюю палубу и пошел на корму покурить. Закурив, он подозвал к себе матроса Токарева.
— Меня звать Степаном, а тебя?
— Олегом.
— Ну как, освоился?
— Вроде бы.
Выпустив изо рта дым, Дюжев сдвинул на затылок мичманку и покачал головой:
— Погляжу я на тебя и вывод печальный делаю — совсем службы не знаешь. Ну какой у тебя внешний вид? Разве это воротник? Видишь, какой у него цвет?
— Синий, — недоуменно ответил Токарев, косясь на свой воротник.
— То-то что синий. А вдруг получишь увольнительную в город. Захочешь с девушкой познакомиться. Не тут-то было! Глянет она на твой синий воротник и сразу определит, что ты салажонок. По воротнику поймет. У бывалого моряка воротник выцвел, не синий, а голубой. Знаешь что: постирай его в воде с содой — и он превратится в голубой.
Чуткий на ухо боцман подошел к ним и сердито зашевелил усами:
— Балаболка же ты, Степан. Чему учишь молодого матроса? Нет чтобы рассказать ему о рулевом устройстве да показать…
Дюжев рассмеялся и отошел от них. Не знаешь ты, боцман, что у него сегодня преотличное настроение, хочется озоровать, петь песни, а не рассказывать про штуртросы, румпель и тому подобное.
Подойдя к комендору носового орудия Пушкареву, мрачно смотревшему на море, он с невинным видом спросил:
— Скажи-ка, пожалуйста, уважаемый комендор, почему о хорошем сапожнике можно сказать, что он работает, как артист, а об артисте не скажешь, что поет, как сапожник?
Пушка рев посмотрел на него исподлобья и спокойно проговорил:
— Пошел к чертям.
Дюжев изумился:
— Кажись, вы малость пришибленный. Когда это произошло?
Комендор повернулся к нему спиной.
Дюжев с оскорбленным видом пожал плечами и стал спускаться в кубрик. Здесь играли в домино.
Дюжев подсел к коку, державшему перед собой книгу.
— Что, Кирилл, задумался! И не замечаешь, что книгу раскрыл вверх тормашками. Или каша подгорела?..
Наливайко невесело улыбнулся.
— Не в каше дело. Понимаешь, Степа, опять промашку дал, и все из-за своей стеснительности.
— А почему я не знаю об этом?
— Вчера это произошло. Иду по берегу с мешком продуктов за плечами и вдруг вижу, как будто знакомая девушка. Невысокая, кругленькая, как орешек. Она, думаю, моя севастопольская зазнобушка. Ты должен помнить ее.
— Помню. Носы у вас одинаковые, курносые.
— Вот, вот. Пока я раздумывал, девушка исчезла за углом дома. Хотел побежать за ней, да с двухпудовым мешком не больно побежишь. А оставить мешок не решился. Девушку догнать догнал бы, а к мешку тем временем ноги могли бы приделать.
— Окликнуть ее следовало.
— Постеснялся. А вдруг не она…
— Ну и что из того? Тюфяк же ты, Кирилл!
— Стесняюсь с другими. Только с одной и был посмелее. Забывать было начал ее, а со вчерашнего дня вновь вижу ее перед собой. Ругаю теперь себя, почему волынил тогда, когда пришлись друг другу по душе. Расписались бы — и делу конец. Поехала бы к моим родителям за Волгу как законная жена, а война кончилась бы — и я к ней. Стеснялся предложить ей пойти в загс…
— Ой, тюфяк…
Матрос Бабаев стучал костяшками домино и ворчал:
— Зачем медяшку драить? На войне не до чистоплюйства. Война и чистота — вместе не живут.
— Служба, браток, — с убеждением заявил акустик Румянцев. — Дома ты как хочешь, а на флоте как велят. И брось обсуждать распоряжение командира, а то попросим списать с корабля.
— За что? — поднял тот брови.
— За то, что морскую службу не знаешь.
Наливайко вздохнул:
— Мне каждый день надо стирать. В моем камбузе не развернешься, обязательно чем-нибудь плеснет. После войны я, пожалуй, смогу выступать в цирке. Стоя на натянутом канате, буду разжигать примус, жарить яичницу и кипятить чай. Это куда легче, чем разжигать примус, когда катер танцует на волнах.
Дюжев хлопнул его по плечу:
— Верно, Кирилл. Ты кок-виртуоз. Ответь только на вопрос: почему жареная рыба в воде выглядит хуже, чем в масле?
Глаза-пуговички Наливайко непонимающе уставились на рулевого. Но Наливайко быстро сообразил, что Степан по своей привычке собирается разыграть его, и сам перешел в атаку:
