Нас предала Родина - [93]

А в десяти метрах, на бетонном блоке сидели двое солдат и ели из банок тушенку.

Ушли проверяющие, пнув напоследок сумку, оделся и сделал шаг вперед Аланбек, а Борис все стоял. Живот свело судорогой, нос втягивал давно забытый запах, а зрачки бегали вниз и вверх, следя за движениями ножа. От банки в рот, от банки в рот, от банки в рот…

Солдат, словно почувствовав взгляд, поднял глаза, посмотрел на Бориса, отвернулся. Опять поглядел, отвернулся. Борис смотрел.

— Эй, дед, — позвал солдат, — иди сюда! Ты, ты! По-русски хоть понимаешь? Иди, не бойся!

Борис медленно подошел, остановился. Солдат открыл стоящий рядом мешок, вытащил банку тушенки и протянул Борису.

— Бери, дед, бери, не бойся! Что, обшмонали вас? Ну и правильно — это ОМОН, у них работа такая. Давай, дед!

Ирина. Саратов

— Так, а куда подарок ставить?

Женя втащил телевизор в комнату и застыл, оглядываясь: ничего подходящего в комнате не наблюдалось.

— О, класс! — восторженно воскликнул Славик. — Дядя Женя, я сейчас с кухни табуретку принесу!

Женя осторожно водрузил старый ламповый телевизор на табурет, сомнительно оглядел неустойчивое сооружение.

— Надо вам с дачи столик привезти. Да, Ира, шикарные ты нашла «апартаменты». Одни соседи что стоят: они вообще трезвые бывают? А дырки! Это что — для вентиляции? Не, так жить нельзя!

Вика на секунду перестала шептаться с Ириной, повернулась к мужу.

— Женя, успокойся! Ира уже новое место нашла. И вообще — надо им еще шкафчик где-нибудь найти. И диван.

И снова повернулась к Ирине.

— Ира, даже не думай отказываться. А пока вот!

И вытащила из сумочки тонкую пачку фотографий.

«Это тебе, мы себе копии сделали. Тут не только мои, еще Лара прислала», — тараторила довольная Вика, но Ира уже ничего не слышала. Прошлое ударило неожиданно, как выстрел снайпера, и так же метко.

В самое сердце.

Сколько раз она об этом жалела. Сколько раз кляла себя, что в сумке не нашлось места для фотографий. Пусть не для всех, но ведь можно же было подумать. Целая коробка осталась, вся жизнь. Фотографии, записная книжка с первыми Славкиными словами, кассеты с его голосом. «Мамоцка, слусай, какую мы песенку выуцили! Сто тебе снится, клейсел Авлола, в день, когда солнце встает над… Мамоцка, давай в Ленинглад поедем!»

Ничего не осталось.

Ирина осторожно взяла фотографии, повернула к свету. Из далекого черно-белого Грозного глянула на нее улыбающаяся черноволосая девушка. В глазах навсегда застыло счастье, руки крепко обнимают светловолосого карапуза. И их обоих обнимает Борис.

Славик на утреннике в детском саду в костюме зайчика. Одно ухо понуро свисает вниз: слабо подкрахмалили. Как он, бедный, переживал!

Опять она. Яркое солнце, шляпа, открытый купальник. Желтый он был, точно. Ярко-желтый. Черное и желтое. Борис говорил, что она похожа на осу.

А это…

Белое платье, распущенные волосы, блики цветомузыки, Борис со съехавшим набок галстуком.

«Czy warto było kochać nas?..» — ударило в голове. И тут же, из немыслимой дали, уверенно шепнул родной голос: «Warto!Конечно, warto, Ира!»

— Женя, — сказала Ирина, — ты бы предупредил на работе всех. А то Боря позвонит, а вас нет. Ладно?

Борис. Грозный

Микрорайон встретил собачьими стаями, людским шумом и по-прежнему белеющими крестами бумаги на невыбитых стеклах.

Дверь на пятом этаже тоже была цела.

Рука почти забытым движением вставила ключ в замочную скважину, замок тихо щелкнул. Звук был еле слышен, но два стоящих перед дверью человека вздрогнули, как от выстрела.

Дверь со скрипом открылась, и у Бориса закружилось в голове: на вешалке по-прежнему висели Славкины куртка и шарф.

Как будто ничего и не было.

Как будто не было этих двух месяцев длиною в жизнь.

Чашка с высохшими остатками чая на кухонном столе, пепельница с окурками. В ванной полные ведра и канистры, остатки воды в ванне. Закатившийся за дверь Славкин робот-трасформер, тапочки Иры, ее халат.

Как будто выйдет сейчас она из большой комнаты, улыбнется и тряхнет черными волосами. Следом выглянет Славик, сделает вид, что не очень-то и рад, и спросит: «Пап, что так долго? В шахматы будешь?»

Борис сел на приветствующе скрипнувший диван, закурил. Тускло блестел через слой пыли старенький «Рубин», сквозь стекло с «английским флагом» в комнату лился яркий весенний свет.

Борис несколько раз торопливо затянулся и вдруг замер, уставившись в одну точку.

— Ты что? — спросил Аланбек.

Борис посмотрел мимо него, встал, с трудом опустился на колени и запустил руку под диван.

Мягко блеснули коричневой кожей итальянские военные сапоги.

Два дня тянулись долго. Ночами стреляли, днем над городом несколько раз пролетали вертолеты. На деревьях сидели вороны, на грохот вертолетов они внимания не обращали. Наверное, привыкли.

Борис отмыл почти всю грязь, только лицо и руки по-прежнему оставались серыми из-за въевшегося в кожу пепла. Как мог, подравнял бородку и волосы, подстриг обломанные ногти. Сжег всю старую одежду, надел чистую, и стал более-менее похож на человека.

Картину портил плащ. Порванный, измазанный грязью, парафином от свечек, пеплом и бог еще знает чем, плащ не походил даже на одежду бомжа. Ничего другого у него не было: все сгорело вместе с родительским домом.