Народ Мухаммеда - [3]

Роль пролога в повествовании об исламе играет вводная глава, представляющая языческую Северную Аравию. Все здесь выглядит расплывчатым, смутным, слышится звон мечей, глухой стук копыт, на фоне невнятного бормотания раздаются крики и громкое бахвальство.

Этому хаосу Мухаммед придал религиозную и социальную форму. Члены кланов, одинаково неистовые как в племенной верности, так и в распрях, делились на бедуинов-кочевников, разводивших верблюдов и лошадей в пустыне, и поселенцев, занимавшихся земледелием в оазисах или торговлей в небольших городах. Некоторые из кланов были обращены в иудаизм, немногие – в христианство; большинство же, по языческим обычаям, поклонялись камням, водоемам, деревьям и небесным светилам. Их благородство проявлялось в защите слабых, их слава – в безумии и ярости мести, в минуты обольщения и безрассудной щедрости, их глубочайшие мысли были о красоте рода и мимолетности счастья и величия. В этой среде родился Мухаммед. Были те, кто истолковал его откровение как призыв к завоеваниям, основанию городов и развитию искусств. И была в то время такая свобода, на которую с ностальгией взирают искушенные потомки.

Ваша дорога лежит перед вами. Ваас салам.

Примечания

Цитаты из Корана напечатаны курсивом, за исключением случаев, когда указан источник цитаты.

Арабские имена: Абу означает «отец». Ибн означает «сын». Типичное имя Абу Мухаммед Амр ибн Зейд состоит из почтительного обращения (Абу Мухаммед), личного имени (Амр) и имени отца (ибн Зейд). Имя отца в последнее время взяло на себя функцию фамилии. Иногда встречаются указания на место рождения и профессию (Багдади – из Багдада; аль-Хасиб – счетовод).

Денежные единицы: дирхем – серебряная монета, весом в три грамма. Динар – золотая монета, весом в четыре с четвертью грамма. Дирхем условно можно отождествить с долларом, а динар с десятью долларами.

Даты: мусульманское летоисчисление ведется с хиджры (Исход пророка из Мекки в Медину в 622 г. н. э.). Мусульманский год состоит из двенадцати лунных месяцев, что примерно на три сотых доли меньше нашего солнечного года.

Пустыня Доблесть и невежество арабов до Мухаммеда

Все вокруг нас – безжалостная пустыня; голый, черный, блестящий берег, состоящий из вулканической лавы. Несколько зеленых ростков полыни на острых каменных выступах распространяют смолянисто-сладкий аромат под иссушающим громадным солнцем…

Бескрайняя равнина и наносы, состоящие из ржавых и голубоватых базальтовых глыб… Твердые, тяжелые, как железо, и звучащие, как колокол, породы. Отполированные песчаным ветром пустыни, породы блестят на солнце.

Это страшное, непригодное в глазах европейца для жизни место и есть добрая бедуинская земля – вотчина отважного Моахиба. Здесь, где здоровый, разреженный воздух, посреди своих обильных стад живут крепкие и грубые горцы-бедуины.

Мы едем дальше по горной дороге вдоль остатков сухой кладки стен, чего-то вроде брустверов и небольших укрытий, похожих на загоны для овец, которые строят пастухи для защиты от волков в горах Сирии. Кроме них встречаются небольшие постройки, напоминающие усыпальницы, поднятые на поверхность земли. Есть и другие – насыпи полукруглой формы, возможно курганы. Кочевники говорят, что это знаки, указывающие, где раньше были источники, но старые знания утрачены. Если я об этом спрашиваю встречного бедуина, он бесстрастно отвечает:

– Дела прежнего мира, до правоверных.

* * *

Остановитесь здесь и плачьте об одной незабываемой любви, о старом[2]

Лагере в краю песков, раскинувшемся от Кустарников и до начала Разлива,

От Долины до Высот. Эти знаки не исчезли пока еще,

Хоть все уносится обратно на север и на юг.

Взгляни на белых ланей след, рассеянный в дворах старинных,

И пятна от чернил, похожие на перца семена.

Двое, едущих верхом со мною, держатся поближе к стороне моей:

Так как? Ты примешь ли от горя смерть свою, о человек?

Неси же до конца ты то, что должен

Нести.

Обоим вам рассказываю я – для этих слез я больше подхожу —

Найти где место среди этих стен крошащихся мне,

Чтоб выплакаться?

История стара как мир – такова же, как и другие

До нее. Все то же, и снова с нею в Месте мы Раздора.

Вставали женщины, когда их аромат был сладок,

Как предрассветный бриз, сквозь ветви дующий гвоздики.

Я так страдал из-за любви, так сильно, что текли слезы

По груди моей, и пояс взмок от плача.

И все же – были женщины и у меня в счастливые, хоть редкие деньки;

И в лучший из всех дней, во дворике

Вошел я в паланкин ее и в паланкин двоюродного брата моего.

– Несчастный, нужно мне идти! – она сказала. – И спасибо тебе! —

Наклонялся паланкин и вместе с нами качался —

Спустись, Имрууль-Кайс! Верблюд рассержен будет!

А я: «Продолжай – останься – расслабься – и ослабь узду —

Ты никогда меня не сбросишь; я снова буду вкушать вот этот плод;

Оставь, ведь голова есть и у зверя; о нем не беспокойся – вместе мы сейчас.

Продолжай и давай приблизимся к плоду любви! Сладки уста твои,

как яблоки.

Я ночью приходил любить тебя, но ты была беременной или кормила дитя».

Я смог заставить женщину такую забыть ребенка годовалого,

Пока не закричал за нею он. Вполоборота повернулась она к нему,