Первомай. Валерка.
Путешествие. «Я не маленький!»
«Галя, до свиданья…» Расколотый камень
Эпилог».
Судя по всему, конец должен был оказаться почти таким же, как в рассказе «Камень с морского берега», только отнесенным уже на лето. И до этого конца должны были появиться в повести главы о моей стремительно вспыхнувшей дружбе с Валеркой, о примирении с Павликом и Галей, о путешествии на лодке под командой Валеркиного отца… А дальше – неожиданное известие о Галином отъезде в Ленинград, о том, как, прощаясь, раскололи морской камешек на четыре части – каждому по кусочку, на память. А в заключение – Галино письмо из Ленинграда…
Но это – конец лишь первой части. Я хотел написать еще и вторую… Кстати, потом я ее и написал – в окончательном варианте книги «Тень Каравеллы». Если над первой частью я мучился в общей сложности одиннадцать лет, то со второй («По колено в траве») справился в течение двух месяцев, причем большую часть текста сочинил и изложил тетрадке, когда ехал на Дальний Восток и обратно в товарном вагоне воинского эшелона, обряженный в поношенную форму лейтенанта. Летом 1969 года, после пограничных инцидентов на Амуре, военкоматы собрали громадное количество резервистов и отправили эту наспех сколоченную армию «пугать китайцев». Не знаю, какое впечатление такая акция произвела на «обнаглевших китайских агрессоров», но повесть я написал. Она помогала мне тогда избавиться от чувства полной бессмысленности происходящего и сожалений по поводу потерянного времени…
Но в этой повести уже не было ни слова о Валерке. Он так и остался в черновике неоконченной рукописи «Камень с берега моря». Почти такая же судьба еще у одного моего персонажа. Это – эвакуированный с Западной Украины Южка, замурзанный, вечно голодный пацаненок, которого другие ребята жалели и старались не обижать. Кстати, он мелькает у меня «по краю листов» в «Тени Каравеллы», но очень бегло. В окончательном варианте повести его во многих эпизодах заменила девочка Манярка. А что касается Южки, я отыскал в бумагах несколько страниц связного текста об этом мальчонке, перед которым сейчас тоже чувствую себя виноватым. Кстати, эти страницы свидетельствуют, что мое знакомство с Южкой произошло так же, как с Маняркой. Играя в логу, я отчаянно испугался тяжелого, зловеще гудящего шмеля и бросился в бега. А спасшись от угрозы, стыдливо отдышался и пробормотал:
– С-скотина…
И тут услышал:
– Чиво говоришь?
Я обернулся. У самого ручья, пятками в воде, сидел маленький костлявый мальчишка. Он смотрел на меня, смешно вывернув шею и уткнув подбородок в острое плечо.
– Чиво говоришь? – повторил он, и на лице его не было удивления. А ведь я своим видом (самодельными рыцарскими латами из обрезков жести) хоть кого мог удивить.
– Ничего. Не тебе ведь говорю, – буркнул я. Больше всего я боялся, что он догадается о моем позорном бегстве. Но как он мог догадаться…
Я с ожесточением начал срывать крючки и тесемки доспехов. Когда человек струсил, он всегда потом злится. А мальчишка следил за мной, не меняя позы.
Было в нем что-то птичье. Глаза, как черные пуговицы, большой рот, шея тонкая, будто у птенца. И большие острые лопатки под белой, но немыслимо грязной майкой были похожи на неотросшие крылышки. Я и сам не мог похвастать ростом и упитанностью, но про него подумал: «Как галчонок».
Мне почему-то не понравилось, как он сидит и смотрит. А тут еще крючок наплечника намертво вцепился в рубашку. Я дергал, дергал…
– Давай отцеплю, – тонким голосом сказал «галчонок». Но не двинулся, пока я не ответил:
– Ну, отцепи. Чего сидишь.
Он встал. Ростом он был мне до уха. Смуглый, перемазанный землей, худущий. Трикотажные трусики болтались вокруг него, как коротенькая юбочка. Он подошел сзади, взялся за наплечник… Отцепил.
Потом он сел на корточки над моим снаряжением.
– Ты сам делал эти железины?
– А кто? Пушкин, что ли?
– Чиво говоришь?
Была у него, наверно, привычка – так спрашивать. Спрашивал он быстро, будто чвиркал по-птичьи.
Я хотел ответить как-нибудь сурово. Но возбуждение от «шмелиного» страха прошло. И злости не осталось. Чего я, в самом деле, на него гавкаю? Ведь не он шмеля мне подпустил.
– Сам, конечно, – сказал я. – Все пальцы поотбивал, пока сделал. Думаешь, легко?
Он не ответил. Сидел, покачивая головой, разглядывал. Потом поднял лицо.
– Ты один играл, да?
И тут я начал врать. Неловко было почему-то говорить, что один. Я насочинял, что играли мы в рыцарей, много ребят, и что я пошел в разведку и за мной погнались враги и я сорвался с откоса. А сейчас мне играть надоело, пусть считается, что я пропал без вести. И пока эта «безвесть» тянется, можно подкрепиться.
Я достал из-под рубашки плоский газетный сверток с двумя ломтиками хлеба, пересыпанными внутри сахарным песком – свой обычный «сухой паек», который брал с собой, надолго уходя из дома.
Я увидел, как незнакомый мальчишка облизнулся и отвернулся.
И тогда я сказал ему, как когда-то, зимой сорок пятого, мне сказал Павлик:
– Хочешь хлебушка?
Он быстро кивнул, он хотел.
Этот похожий на перемазанного углем цыпленка семилетний мальчишка, которого звали Южка, всегда хотел есть. Но был он самолюбивый…
