Наречия - [41]

— Ты просто пьяный бритоголовый сопляк в трусах, — сказал Адам. — Иди-ка лучше проспись.

— Мне противно, что ты торгуешь этими картинками.

— Видеоматериалом, — поправил он меня, — а мы живем в свободной стране.

— Не такая она и свободная. Лично мне в городе страшно. Мне страшно возвращаться домой. Я незаурядная личность и потому могу легко стать мишенью для преступников. Им ничего не стоит меня убить. Меня хочет убить целая уйма народа. Все они окрысились на меня и потому хотят меня убить.

И тогда Адам посмотрел на меня, и если бы не его подружка, он бы вернулся ко мне в роман, потому что вид изменился. Его легкомысленный, игривый взгляд изменился, и я подумал, что, наверное, он понял, какая я незаурядная личность, как важен я для американской литературы.

— Никто на тебя не окрысился, — произнес он. — Никому и в голову не придет тебя убивать. Почему бы нам… нет, давай больше не будем пить вина, идет? Лучше кофе, ты как?

— Никто не знает, — ответил я. — Никто даже не подозревает, как я важен. Никто мне не звонит.

— Все в порядке. Не бери в голову.

— Откуда тебе известно, что все в порядке? — спросил я. — Ты ведь меня не знаешь. Ты ведь даже не веришь, что этот дом и вправду мой.

— Тебе ничего не угрожает, — сказал он. — Смотри, моя камера направлена в другую сторону. Так что с тобой ничего не произойдет. А если произойдет, так только вон там, — и он указал большим пальцем через залив.

— Надеюсь.

— Вроде бы как, — кивнул он. — Вроде бы как. Надеюсь, все-таки что-то произойдет, иначе я бы не торчал здесь. Потому что мне нужен видеоматериал. А иначе к чему вся эта канитель?

— А я, выходит, не так уж и важен, — сказал я и пожалел, что у меня не две бутылки вина — причем не только по вполне понятным причинам. Я пожалел, что мне недостает необходимого символизма, двух бутылок, одной со сладким красным вином радости и второй — с белым и горьким вином разочарования, чтобы я смешал их у себя во рту и получил розовое. Здорово придумано, правда? — А я, значит, не важен?

— Важен, не важен, это не самая главная твоя проблема, — ответил он. — Куда важнее, что в данный момент ты без штанов.

— Потрясающий вид, Адам! — крикнула Эдди. — Я навела резкость. Все в фокусе — красота! Солнце светит и все такое прочее, как раз там, где надо. Иди ко мне!

— Иду! — откликнулся он и помахал рукой. — С тобой все в порядке? Хочешь посмотреть, Майк? Пойдем, сам все увидишь.

— Нет, — ответил я. — Подожди минутку.

— Сейчас, — отозвался Адам и отошел от меня в самой высшей точке моей карьеры. Он направился к своей подружке. Они повернулись ко мне спиной, устремив взгляды в сторону Сан-Франциско. Вот так она всегда и уходит, любовь, — с кем-то другим, прочь от меня. Я же по-прежнему стоял посреди колючей травы.

Они обернулись.

— Иди взгляни! — крикнул Адам. — Вид потрясающий.

— Давай иди к нам! — позвала меня Эдди. — Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни!

Что мне еще оставалось? Я подошел и взглянул.

Я стоял в одних трусах там, где кто угодно мог меня увидеть, но, слава богу, никто не увидел. Адам и Эдди смотрели в камеру, а камера смотрела не в том направлении, поэтому я там стоял совсем один, уставившись на знаменитое здание, какое именно — не хочу уточнять ни в моем романе, ни здесь. Я просто стоял там, семнадцатого января, и смотрел туда, куда смотрели эти люди, но только не на меня. Это было ужасно, этот сдвиг фокуса. И это любовь — если она не с вами, нечто жгучее заставляет людей смотреть в сторону, и такое ощущение, будто вам врезали кулаком в горло. Невозможно вынести символизма этого момента — я стоял в своей глуши, и на меня никто не смотрел, мне никто не платил, объектив камеры был наведен не на меня. Даже в романе я просто стою там, глядя на знаменитое здание, ощущая этот ужасный сдвиг, потому что спустя пару минут его не стало.

Ясно

Эта часть истории о любви забыта теми, кто в ней участвовал. Случись вам спросить о ней любого из тех участников, кто до сих пор еще жив, он бы наверняка кое-что вспомнил, но не все. Каждому запомнились какие-то совершенно не связанные между собой детали. С другой стороны, участники этой истории больше не видятся друг с другом. Их образы не посещают друг друга даже во сне. И не важно, куда забредет воображение тех из них, что еще живы; их пути никогда не пересекаются. Все четверо окончательно и бесповоротно распрощались друг с другом.

А вот лес все там же, где и был когда-то, охраняемый государством. Деревья стоят плотной стеной, бархатистый темно-зеленый ковер мха, грибы, которые нельзя есть, — все это там же, где и раньше. Если бы вы спросили у обитателей леса, помнят ли они эту историю, что бы они вам сказали? Ничего. Лес не отвечает на дурацкие вопросы. Лес тоже окончательно и бесповоротно распрощался с этими людьми. И если лес способен мыслить — хотя лично я в этом сильно сомневаюсь, — он несколько мгновений думал об этих людях, пока все происходило, а потом выбросил их из своей зеленой головы. Все равно как если кто-то знакомый рассказывает вам историю о том, кого вы не знаете, или же вы обращаете внимание на то, как двое влюбленных громко выясняют на улице отношения, не замечая, что вы на них смотрите. Вы можете кое-что вспомнить — что он пил, или как быстро кончились деньги, или что она вам наврала. Или же в следующий раз вы вспомните пивную кружку или фен и подумаете: он швырнул в нее этой вещью, и она разбилась о стену. Да, ну а потом что? Ведь не в вас же ею швырнули. Не вы в этой истории получили синяки.