Направление — Прага - [8]

День на исходе, солнечный диск катится к горизонту. Вырубки затихли, обезлюдели, работы на полях закончились, только откуда-то из-под леса слышится протяжный, как бы причитающий напев и временами — ауканье. Ленточка дыма лениво протягивается сквозь лещину и выдает близость пастушонка. На травянистом склоне заяц то и дело присаживается на задние лапы, видно, он не очень доверяет этому покою. Грызнет стебелек — и тут же насторожит уши в сторону ближнего ельника.

И в самом деле, наблюдательный глаз заметил бы в поросли, которой заканчивается лес, едва заметное движение. Заяц на всякий случай убирается в безопасное место. Крайние деревца, отделяющие молодые елочки от кустарника на меже, дрогнули, затрещала хвоя. Из-под раздвинутых ветвей выглянула одна голова, вторая, третья. Трем парам мужских глаз открылся широкий вид на долину. Поверх узких горизонтальных полосок недавно убранных и по большей части уже лущеных полей мужчины глядят вниз, где узкая горная река спешит к излучине, из-за которой выглядывают первые крыши городка.

Двое приставили к глазам бинокли. Но даже невооруженному глазу отлично виден белый арочный мост, по которому шоссе пересекает реку. Посредине моста стоит чугунная статуя Яна Непомуцкого, на обоих концах прохаживаются немецкие часовые. А чуть повыше, метрах в двухстах против течения реки, — объект, к которому приковано внимание наблюдателей: лесопилка с густыми рядами штабелей пиломатериала по обе стороны дороги, ответвляющейся от шоссе.

Непрерывное движение пильных рамок заполняет воздух монотонным, приятным на слух жужжанием, к которому ухо быстро привыкает, а затем вообще перестает замечать его; он воспринимается как неотъемлемая принадлежность этой долины.

«Сколько же здесь рамок, три или четыре?» — пытается угадать Ян, не отводя бинокля от глаз. Пожалуй, три, решает он наконец. И все же он не совсем уверен, все-таки не один год прошел с тех пор, как он помогал дяде у пилорамы там, по ту сторону Бескид.

Время от времени в однообразный звук пил вмешивается гул автомобильного мотора. Меньше чем за час (в течение которого велось наблюдение) на лесопилку приехало шесть немецких грузовиков: достаточно сопоставить это число с двумя местными возчиками и одним одышливым газогенераторным драндулетом, чтобы понять соотношение лесопоставок на военные и гражданские цели.

День близится к концу, тень леса шаг за шагом спускается в долину. Когда ее ломаная линия дотянулась до шоссе, а последние солнечные лучи озарили гребень противоположного склона, Горан встал.

— Позови Бориса и Павла, — сказал он Яну.

Ян убирает бинокль и протискивается в чащу. Вскоре он возвращается с остальными двумя членами группы, прикрывавшими их с тыла.

Опершись спиной о молодую ель, Горан молча ждет, пока все четверо из его группы расположатся вокруг него. Потом обобщает результаты наблюдения:

— Немцы есть только на мосту. На пилораме охраны нет. Но скорее всего будет ночной сторож.

— И с собакой, — дополняет (по-русски) Борис.

— Да, пожалуй, — соглашается Горан.

— А в городе немецкий гарнизон, — напоминает Штефан.

— В составе роты, — кивает Горан.

— Тогда, может, незачем возвращаться в лагерь с тем, что мы знаем?

— Сами справимся.

Горан молчит, его лицо с крупными, резкими чертами непроницаемо.

— Слышишь, Горан, сами справимся.

— Ладно, — решает Горан после недолгого размышления.

Словак Штефан довольно ухмыляется:

— А я что говорил, мне-то эти места знакомы.

Он вдруг сразу оживился.

Стемнело.

Пять человек полулежат, полусидят под низкими ветвями, одни жуют черствый хлеб, запивая его из фляжек, другие дремлют, съежившись в куртках, сквозь которые проникает холод октябрьской ночи.

Командир подносит к глазам светящийся циферблат больших наручных часов. Потом беззвучно зевает, потягивается, встает. По привычке дает знак рукой, хотя его не могут увидеть даже стоящие рядом. Один за другим они тихо выходят из леса и осторожно спускаются вниз, к лесопилке, которая давно уже умолкла и погрузилась в темноту. Горан и Штефан идут впереди. Дома на окраине городка закутались во тьму, ни одна полоска света не просачивается сквозь тщательно затемненные окна, словно за ними прекратилась жизнь. И леса стоят до неправдоподобия тихие и молчаливые. «Не слишком ли много тишины?» — думает Ян.

Штефан ведет товарищей вниз по склону к шоссе, они осторожно ступают, чтобы не поскользнуться на росистой траве.

Над шоссе Горан оставляет Павла. Укрывшись за стволом одного из старых ясеней, он будет прикрывать их с тыла.

Надо бы оставить сзади двоих, корит себя в душе Горан, долго ли до греха — но кто знает, что ждет на лесопилке. Он не совсем разделяет уверенность Штефана, что все пойдет как по маслу. Вместе с остальными тремя он спускается в кювет и пересекает шоссе. У первого штабеля досок они останавливаются и опять прислушиваются. Похоже, со стороны города и от моста опасность не угрожает. Сейчас их больше тревожит не немецкая охрана на мосту, а мысль, что где-то здесь, в темноте, сторож с собакой. Отчасти их успокаивает, что лай, который время от времени доносится от домов на реке под лесопилкой, остается без ответа. Если бы здесь был пес, он бы наверняка откликнулся — если только он не дрессированный. На всякий случай они пробираются к зданию лесопилки против ветра. Теперь в нескольких шагах впереди идет Борис, который считает себя специалистом по эсэсовским собакам, дрессированным на человека, — именно поэтому ему удалось бежать из лагеря для русских военнопленных; за ним шагает Штефан, а уже потом Горан с Яном. На углу здания они останавливаются. И тут слева раздаются шаги. Медленные, тяжелые шаги — человек, несомненно, идет один, ничего не опасаясь, ступая на всю ступню. Горан облегченно вздыхает. Борис прячет нож, дает Штефану знак, коснувшись его руки, прыжок — и ночной сторож «обезврежен». Штефан убирает руку от рта старика, предварительно велев ему не поднимать шума. Но можно было и не предупреждать, дед весь трясется в страхе и послушен как овечка.